Пока путники пробились к выходу, их много раз прошиб пот.

Шмая никогда в жизни не видел такой пестрой толпы. И кого тут только не было! И перепуганные насмерть купцы, и поблекшие барыни, чиновный люд, потаскухи, пьяные казаки; грабители, карманщики шныряли повсюду в поисках легкого хлеба. Светопреставление! Со всех сторон доносились пьяные крики, визг женщин, мольбы о помощи.

Шмая облегченно вздохнул, когда выбрался на свежий воздух. Он опустился на деревянные ступеньки. Надо было передохнуть и собраться с мыслями.

Несколько минут он сидел, подперев рукой подбородок, и смотрел в сторону города. Хацкель не сводил с него глаз, ожидая, что же решит Шмая-разбойник. Этот большой город внушал балагуле непонятный страх. Видно, придется делать то, что скажет кровельщик. Как-никак, человек кое-где побывал, знает жизнь, разбирается в любой обстановке. К тому же он большой упрямец. Скажет слово, не отступится ни за какие блага.

Но на этот раз Шмая долго не мог принять какое-нибудь решение. А тут еще стало темнеть. Со стороны города доносился глухой шум. Изредка слышались выстрелы, взрывы. Как тут решить, что делать и куда идти?

Не зная, как поступить, он пока что присматривался к людям, заполнившим всю привокзальную площадь. Справа, у самых ступенек, он увидел на снежном сугробе пожилого толстячка с сизо-багровым лицом, с длинными рыжеватыми усами, в изодранном жандармском мундире без погон. Тот напевал себе под нос не то бравурный марш, не то «Боже, царя храни…», пытался стать на ноги, но тщетно. И все же после нескольких неудачных попыток он с горем пополам поднялся, расстегнул ворот кителя и, обведя пьяными красными глазами сидевших на ступеньках людей, остановил свой взгляд на Шмае.

— Ты… солдат! Ты чего не козыряешь, спрашиваю? На гауптвахту! Здравия желаю!.. — орал он, брызжа слюной во все стороны.

Он пытался поднять руку к козырьку, но ноги не удержали его, он покачнулся и рухнул в сугроб. Потом на четвереньках выкарабкался, кое-как отряхнул с себя снег и, уставившись мутным взором на Шмаю, продолжал:

— Здравия желаю!.. Слышь, солдатик, почему не козыряешь? Может, ты тоже за р-р-революцию? За большевиков? Вот где они у меня сидят… В печенках, сукины сыны!.. Вот тут!.. Расстрелять! На гауптвахту! Отставить! Ать-два! Ать-два! Ать-два! Отставить!..

Пьяный на минуту замолк, взял пригоршню снега, потер им лоб и снова уставился на Шмаю:

— Не обижайся, солдатик… Не обижайся, сукин сын… Петр Спиридонович Гвоздев хватил с горя чарочку… Выпил за царя-батюшку и империю… Молчать! Нет царя, нет Керенского, нет пор-рядка! Нет правды в России… Из Петрограда я бежал, из Москвы бежал… Бежал от антихристов-большевиков… Прибежал сюда, и отсюда надо бежать… Нет в России пор-р-рядка! Дайте Гвоздеву власть в руки, он скоро наведет порядок! На виселицу всех подряд! На плаху!.. Нет городовых, нет жандармов — нет пор-рядка!.. Разогнать! Не хотят воевать до победного конца!.. Не идут на фронт, дезертиры! Большевики прокламации разбрасывают, анархисты стреляют, а некому их загнать в Сибирь. Эх, мать святая Русь… Молчать! Нет пор-рядка! Погибает Россия без Гвоздева!..

Пьяный подполз к ступенькам, с трудом выпрямился и хотел было обнять Шмаю, который внимательно, скрывая довольную улыбку, слушал. Но не дотянувшись до него, снова свалился в сугроб:

— Здравия желаю, солдатик! Почему не козыряешь, сукин сын? Ты тоже большевик, а? Отвечай, не то я тебя сейчас шашкой, шашкой… — Он умолк и вдруг стал орать простуженным голосом:

Соловей, соловей, пташечка!

Канареечка жалобно поеть!

Раз поеть, два поеть,

Горе не беда! Канареечка жалобно поеть!

Закурить дай! Одну затяжку. За одну затяжку всю Россию тебе отдам!

Шмая вынул изо рта окурок и протянул ему. Тот взял окурок дрожащими пальцами, но никак не мог вставить его в рот.

— Эх, мать пресвятая!.. Вся жизнь пропала?.. Нет империи, нет Кер-ренского, нет правды в России, нет Гвоздева… Р-р-р-азойтись! Ать-два! Ать-два!

— Погибель на твою голову! — разозлился Хацкель и потянул приятеля за полу. — Этот пес может так всю ночь горланить, а мы будем тут сидеть и слушать его? Пошли!

Шмая громко рассмеялся:

— Дурак ты! Ради одного этого знакомства нам стоило проделать такой путь!.. Вот она, царская империя! Вот это разговор? Давно такого не слыхал… Весело, ей-богу! Власть дай ему, и он порядок наведет… Дать бы ему подковой по башке, чтобы больше не встал!..

И Шмая поднялся с места.

— Да, очень все-таки интересно, — сказал он. — Есть правда на земле, если Гвоздев валяется на вокзале, как свинья… Ну, пошли, брат, искать свое счастье…

Куда девались золотые кресты и пузатые купола церквей, крутые подъемы и высокие дома, вскарабкавшиеся так высоко, что ты и не знаешь, на чем они держатся? Все потонуло в ночной мгле, и только желтый отсвет окон ложится на тротуары пустынных улиц. Изредка то тут, то там возникают фигуры прохожих. Но люди не идут, а бегут, проносятся вдоль стен, словно ожившие тени. Каждый с опаской смотрит на другого, очевидно считая, что тот только и думает о том, чтобы снять с него последнюю рубаху, ограбить, убить, зарезать. Время от времени по улице проносится фаэтон с пьяными офицерами, которые орут похабные песни, стреляют в воздух и отчаянно сквернословят: «Все равно жизнь пропащая, живи, пока живется, и пой, пока поется!..»

Наши путешественники идут по темным улицам незнакомого города, заглядывая в неосвещенные окна нижних этажей. Есть же счастливцы, которые имеют свой угол, свою постель, которые могут отдохнуть, согреться, выспаться! А им куда деваться, к кому обратиться за советом, за помощью?..

А мимо все мчатся фаэтоны с пьяными пассажирами. Визжат, хохочут девки, орут песни офицеры. Шум, крик стоит неимоверный…

— Сумасшедший дом… — произносит после долгой паузы Шмая. — Так веселиться можно, пожалуй, только перед своей смертью!

— Эх, Шмая-разбойник, — вздыхает Хацкель. — Случись мне сейчас такой фаэтончик с фонарями да с упитанными лошадками в яблоках, какой мы только что видели, я бы в этом столпотворении мешок денег нагреб! Большой дом купил бы, обзавелся бы таким хозяйством, что все завидовали бы мне, и тогда плевать я хотел на весь мир! На всех!.. В такой суматохе можно все достать за бесценок… Зажили бы не хуже, чем Гришка Распутин жил. Эх, иметь бы собственный выезд…

Шмая даже остановился и сурово посмотрел на балагулу:

— Ты что?.. Буржуям завидуешь? Что ж, тебя тоже выгнали бы из России, как всю буржуйскую свору?.. Этого тебе еще не хватает! Просто слушать противно! Где твоя совесть?

— А быть нищим, оборванным и голодным тебе не