На самом деле я выключила телефон даже не потому, что Алекс мешал мне разговаривать (я всё равно молчала), а потому что я боялась, что кто-нибудь услышит, как он орёт на меня из трубки. К тому же сложно было сидеть и делать вид, как будто я мило с кем-то беседую, когда в телефоне бились ругань и угрозы.

В то же время, и это самое смешное, я чувствовала себя виноватой. То ли потому что произошедшее между мной и Таней действительно казалось мне чем-то намного большим, чем невинный разговор с однокурсницей. То ли потому, что просто выключить телефон, ни о чём не предупреждая, я всё-таки считала неправильным.

А ещё я зачем-то сказала Тане, отвечая на её вопрос о том, что буду делать днём, что приеду домой, напьюсь кофе и буду, пока останутся силы, играть на гитаре, «чтоб соседи не расслаблялись». Что, может, даже сочиню новую песню, а потом завалюсь спать до вечера. А когда проснусь, буду готовить курсовую, которую надо сдать в понедельник… И всё это выглядело так, как будто я жила одна. Как будто только и делала, что играла на гитаре, хотя на самом деле я дай бог брала её в руки раз в месяц.

И потом разговор этот всплывал в памяти, и я каждый раз внутренне корчилась от стыда за ту подростковую чушь про гитару и соседей. И только спустя, наверное, месяц, когда мой мозг в очередной раз включил запись того разговора в моей голове, до меня дошло, что Таня, возможно, не просто так спрашивала, она хотела мне что-то предложить! Наверное, почувствовав это, я и начала тогда городить враньё, потому что точно знала, что ни в тот день, ни на следующий я никуда пойти не смогу.

И всё-таки потом, после той ночи в общаге, я долго, наверное, ещё целый год, не могла успокоиться: ждала какого-то продолжения, разговаривала с Таней мысленно.

С воображаемой Таней разговаривать было легко. Слова сами притягивались друг к другу, и получались пронзительные узорчатые монологи, так что иногда я невольно восхищалась собственным красноречием. В такие моменты мне было жаль, что слова падают, как осенние листья в заброшенном парке — никто их не видит и не может оценить их красоты, а второго точно такого же листопада никогда не будет.

Но в разговорах с реальной Таней, хотя она уже не выглядела такой звёздной, как в институте, никакого красноречия во мне не просыпалось. Наоборот, казалась та часть мозга, которая отвечает за словесную изобретательность, отсыхала, и оставался мой обычный минимум: в голове ни одной своей мысли, в ответ на вопросы неведомо откуда изо рта лезут чьи-то чужие замурзанные фразы, банальности. Я чувствовала себя как балерина, на которую надели полную рыцарскую амуницию и сказали: «Ну давай, танцуй, что же ты?». И вот она собирается изящно покрутиться на носочке, а вместо этого едва делает тяжёлый бряцающий металлом шаг…

Когда Таня обратит на меня внимание, нужно что-то сделать, рассказать заготовленную историю или хотя бы задать вопрос.

Таня действительно оторвала взгляд от окна и рассеянно на меня взглянула. Потом обхватила чашку обеими ладонями, словно ей было холодно, да так и сидела, глядя куда-то в центр стола, на стеклянную сахарницу с носиком. «Скучаешь по матери?» — крутился на языке идиотский вопрос. Таня как-то зябко сутулилась, прижав локти к телу, и я боялась, что она сейчас заплачет.

— Я думаю, после Бардо ещё что-то есть, — ни с того ни с сего произнесла я.

— Откуда ты знаешь? — Танины ладони по-прежнему двигались по чашке так, словно глина всё еще была мягкой, и Таня старалась улучшить чашкину форму.

— Ты там, в этом после-Бардо, была? — снова спросила Таня, потому что я молчала.

— Нет… Но я думаю, путь туда найдётся… Рано или поздно.

Мне показалось, что Танина верхняя губа саркастически-горько дёрнулась, совсем слегка.

На самом деле я так не думала. Во всяком случае, я никогда так не думала, до этого момента. И теперь я чувствовала себя странно: как будто высказываю чужие мысли какими-то посторонними, как мне казалось, словами. Словно кто-то незнакомый говорил за меня.

— Расскажи мне, как она там, в этом Бардо. Что там её окружает? Чем она занимается?

Первый раз мы встречались с Таней позавчера. Сначала выяснилось, что мы вместе учились, потом я долго, стараясь ничего не упустить, передавала ей услышанную от матери историю. Было очень тяжело: Таня то рыдала, то впадала в ярость. Кричала, что засудит Маргариту. В моей практике такое было впервые, но в профессиональном сообществе эта проблема обсуждалась часто. Бардо имело какой-то неопределённый статус, и показания «с того света» имели ничтожное значение для системы правосудия. Время от времени бардонавтам сообщали факты, которые однозначно могли стать основанием для возбуждения уголовного дела или свидетельствами, важными для суда. Впервые в истории человечества об обстоятельствах смерти мог рассказать сам покойник! Казалось бы, это должно в корне изменить судебную систему, значительно повысить раскрываемость убийств и прочее в том же духе. На деле же, несмотря на то, что существование Бардо было признано наукой, правоохранительная и судебная система в него «не верили», что иногда доводило до отчаяния родственников, которые, зная правду из первых рук, ничего не могли доказать и вынуждены были жить, понимая, что убийцы их родных так и останутся безнаказанными. Мне пришлось объяснять это Тане. То, что она узнала — просто шёпот призрака, этот шёпот бессилен и невесом.

И всё-таки Таня попросила передать матери, что она за неё отомстит и что она ни секунды не думала о ней, как о свихнувшейся бабке. Но я не смогла ничего передать.

На следующий день я отправилась в Бардо, но Раисы там уже не было. Даже вмятины в пыли на том месте, где она сидела, не осталось: всё успел замести ветер. Без всякой надежды, просто по привычке соблюдая изобретённые мной же правила, я огляделась окрест, и среди монотонного красного пейзажа, частично разбавленного тёмно-серыми валунами, мой взгляд зацепился за что-то ярко-синее. Оно лежало на плоском камне, выступающем из земли поблизости. Сначала мне показалось, что это цветок, который вырос прямо из валуна. Но когда я подошла ближе, то увидела маленькую, василькового цвета бабочку. Никогда ещё в Бардо я не видела ни бабочек, ни цветов: здесь не было ничего, кроме красной пыли и камней, зализанных ветром до блеска.

Бабочка не улетала. Я поднесла