по которой я не читаю на планшете, является именно это; что в движении, в подчеркивании, в осязании, в текстуре есть целый ряд стимулов для памяти, которых нет при цифровом чтении (или они не действуют на меня: я читаю, чтобы запомнить и подумать, а не для того, чтобы отвлечься, мне нужна эта память чтения).

Л. А.: В моем случае все эти «физические» аспекты, сопровождающие чтение и делающие его, если это имеет какое-то значение, «более реальным», способствуют любви к букинистическим магазинам. Признаюсь, большая часть моего пристрастия связана с особой привлекательностью, возможно, нездоровой, того, что там продаются чужие книги, то есть принадлежавшие другим людям; это ожидание или даже раздвоение, когда твоей становится книга кого-то другого, книга, которую, судя по потрепанному переплету и засаленным страницам, когда-то очень любили и часто читали, книга, от которой, по таинственным причинам, кои хотелось бы выяснить, избавились, чтобы она больше не попадалась на глаза, возможно, из-за внезапной смерти владельца.

Подержанная книга имеет не только потертый вид и пожелтевшие страницы, она действительно была прочитана кем-то другим, неважно, с грустью или радостью, на самом деле это две книги: помимо напечатанной истории, которая воспринимается как должное, существует непреднамеренная история, которую вкладывал в нее читатель, перелистывая страницы; это личная история, которую можно разглядеть сквозь знаки, сохраненные самой книгой как закодированный текст. Загнутый угол определенной страницы, экзальтированное или откровенно глупое посвящение, карандашные подчеркивания, капли крови, пота, еще бог знает чего, комары и другие насекомые, забальзамированные между страницами, почти всегда круглые пятна от кофе или колы, закладки, вырванные страницы, крошки табака, зачеркнутые с яростью абзацы – видимо, содержащие, что-то страшное, что необходимо осудить, заметки на полях… Всё (всё, что показалось бы возмутительным в библиотечной книге) видится как намек, каждый отпечаток – это критическая пометка, комментарий, простой или язвительный; здесь и там мы находим намеки на беспокойство, боль или заблуждение, на основании которых можно восстановить предшествовавший нашему опыт чтения, и тогда мы получаем удовольствие, а иногда – более объемное понимание книги, как тогда, когда в боковой ложе театра нас одолевает искушение попробовать скосить глаза, чтобы одним следить за спектаклем, а другим не упустить ни малейшей детали в реакции публики.

Х. К.: Мне очень понравилось такое представление о читателе старых книг как о человеке любопытном, шпионе, вуайеристе. Но именно это мне и не нравится в подержанных книгах: у них есть вторая жизнь, и она не моя. В некотором смысле с книгой связана фантазия о том, что ты можешь погрузиться в иной мир, иную жизнь, иной взгляд, просто открыв ее (книга открывается, как дверь). Несмотря на то, что на самом деле есть множество стен и границ между тобой (читателем) и повествованием (и писателем), меня привлекает иллюзия, будто существует более или менее прямой доступ. Когда книга потрепана, исписана, для меня как для читателя возникает барьер. Хотя признаюсь, что на блошиных рынках, на барахолках мне нравится искать книги, в которых есть пометки: книги с каллиграфическим почерком на полях, с посвящениями, с открытками или фотографиями внутри. Меня очень интересуют такие книги, они словно сундуки, музеи в миниатюре. Еще меня интересуют пометки. Как ты делаешь пометки, Луиджи? Я использую систему, которая появилась в годы моего увлечения шахматами: на полях в качестве комментария к тому, что подчеркнул, я рисую вопросительный знак, когда не согласен с тем, что говорит автор или стиль мне кажется очень примитивным, то есть это любая негативная оценка, и восклицательный знак, когда идея меня удивила или понравилась мне, или когда форма по какой-то причине показалась выдающейся либо примечательной. Три-четыре восклицательных знака обозначают, что отрывок потрясающий. Неплохо было бы когда-нибудь издать личную антологию с этими отрывками, накопившимися за двадцать лет читательской жизни. Года два назад я был в архиве Зебальда в Марбахе и обнаружил с удивлением, что он тоже ставил вопросительные и восклицательные знаки на полях во время чтения. В этом году со мной произошло то же самое в личной библиотеке Кортасара в Фонде Марча в Мадриде. Должно быть, это более распространенное, чем я предполагал, явление, и оно не обязательно связано с пометками и комментариями к шахматным партиям.

Л. А.: А для выдающихся фрагментов ты используешь обозначение «шах и мат»? Внешний вид моих пометок упростился с годами и сводится теперь к геометрическим фигурам: прямоугольник для параграфов, вызывающих вопросы, треугольник острым углом вовне для важного и острым углом внутрь для спорного, круг для того, что я считаю очень существенным, и звездочка для чего-то по-настоящему космического, для инопланетных фраз или страниц. Перечитывая эти параграфы, я обычно отмечаю что-то самым простым способом: карандашной чертой под словом. Как и ты, я с удовольствием наблюдаю эту критическую параферналию в чужих книгах, этот подлинный сейсмограф чтения как земного опыта; всё то, что в честь По можно было бы обобщить с помощью термина «маргиналия» (и что в свою очередь перекочевало в интернет, будь то блоги, мимолетные комментарии, групповые пометки в Kindle). Разумеется, мне нравится, когда это возможно, копаться в книгах c пометками интересующих меня авторов и в совершенно незнакомых книгах тоже. Я помню, что Чарльз Лэм говорил об этом в одном эссе, – о книгах, которые возвращаются к нему «обогащенными» друзьями-писателями, оставившими следы, отпечатки своего чтения. Но эта привычка делать пометки имеет и свою негативную сторону. Дома нам приходится иногда покупать два экземпляра одной и той же книги, потому что я уже прошелся по ней карандашом, а моя жена хотела бы прочитать книгу сама, не через призму моих комментариев…

Х. К.: А какая у тебя личная библиотека? У меня очень противоречивые отношения со своей. Хотя наша эмоциональная связь очень сильна, фактически только дважды за всю свою жизнь я смог справиться с ней: оба раза, когда, уже будучи взрослым, я переезжал и знал, какие книги у меня есть и где они находятся. Отсутствие контроля, невозможность разобраться нервируют и разочаровывают меня. Я предполагаю, что все писатели постоянно думают о том, что им не стоило бы так много писать – что следовало бы больше читать (или наоборот). Кроме того, я часто думаю, что нужно уделять больше времени организации своих книг и заботе о них. Я завидую отлаженному устройству хорошего книжного магазина, где несколько сотрудников постоянно следят за эффективной каталогизацией своих фондов. В моей библиотеке, тесно связанной с моей биографией и моими пристрастиями, больше пыли и меньше порядка, чем хотелось бы. Я спрашиваю тебя об