и, безусловно, перевод сделал Джеффри Чосер под псевдонимом Боэций.

Влияние этого текста прослеживается и в англосаксонских поэмах. «Утешение философией» знаменует переход от язычества к христианству — это своего рода нехристианское христианское произведение. Оно было сосредоточено на вопросах зла и свободы воли, подчеркивало добродетель страдания и ценность духовных идеалов, обогащало интеллектуальную жизнь Англии на протяжении половины тысячелетия.

Боэций, ведущий диалог с воображаемой аллегорической дамой, олицетворением философии, убедительно призывает смириться с неизбежным страданием во имя блаженства в загробной жизни. Философ писал свой трактат в тюрьме в ожидании смертной казни и жаловался, что судьба повернулась к нему спиной. Дама в ответ доказывает, что философия может утешить и принести облегчение в самых тяжелых обстоятельствах. Истинное счастье и духовное богатство нематериальны и заключаются в добродетели, самодостаточности, дружбе и подобных ценностях. А главное, эти черты идеального блаженства — «не просто в Боге. Они и есть Бог». С точки зрения Боэция, Бог «благостным управлением правит миром, в котором все Ему повинуется по доброй воле, и <…> зло есть ничто». Бог не вмешивается в мирские дела, однако в мире царит божественный порядок, а добродетельные поступки гармонируют с этим порядком и тем самым привлекают везение: случайная удача в трактате определяется как нечто осуществившееся «вследствие стечения противоречивых обстоятельств, а не вследствие намерений людей, совершавших действия»[63]. Случайная удача, таким образом, должна благоволить свободной воле, применяемой в благих целях и для достижения счастья. Впрочем, абсолютная свобода воли оказывается под большим вопросом, поскольку Бог в понимании Боэция всеведущ.

Хотя Боэций ни разу не упоминает Христа, его взгляды многие века оказывали очень существенное и прочное воздействие на христианскую мысль. Боэциевская мораль, кажется, вызвала тоску по утешению в «Скитальце» и «Морестраннике», где долгие утраты и одиночество в земном уделе могут обрести смысл в контексте ожидаемого божественного спасения. Зло, соответственно, является инструментом и позволяет человеку подняться на более высокий уровень бытия. В «Скитальце» рассказчик-изгнанник становится выше изменчивого мира и находит утешение, а в парной поэме «Морестранник» оказывается, что сам изменчивый мир может быть путем к божественному. К этому августинскому выбору — использовать мир во имя высших целей или же просто наслаждаться его мимолетными радостями — примешивается угрюмая твердость англосаксонской «северной отваги» перед лицом неизбежных трудностей.

Святой Августин сравнивал христианскую жизнь с путешествием по разным ландшафтам и говорил, что «посредством телесного и преходящего можно постичь вечное и духовное». Толкин увлекался идеей изгнания и в целом паломнической литературой. Арагорн, например, возвращается из странствий, чтобы предъявить права на престол, но потом забирает с собой Арвен в изгнание бренной могилы, разлучает ее с эльфийскими собратьями, уплывшими в Валинор. Эльфы Средиземья уже пребывают в изгнании — особенно Галадриэль, которой нужно заслужить прощение, чтобы вернуться в Бессмертные земли Волшебной страны. Фродо тем временем чувствует все большую оторванность от друзей и дома, а в конце концов и от своего мира — Средиземья.

Здесь стоит вспомнить важных персонажей, которые неожиданно уплывают вместе с уходящими эльфами и Гэндальфом через западные моря в толкиновскую Страну эльфов, Валинор. Их немало: Бильбо, Фродо, впоследствии Сэм, даже Гимли. Все четверо получают в дар жизнь после смерти, но оторванную от их «естественного» состояния.

◆

Для Боэция и для Толкина, который двусмысленно использовал его размышления, центральным вопросом, однако, является зло. Леди Философия утверждает, что на самом деле никакого зла не существует — бывает просто отсутствие добра: «Зло есть ничто». И даже если оно действует активно и самостоятельно, это лишь некий элемент провидения и божественного порядка. Так, понятое зло не может быть независимым: оно паразитирует и не способно творить.

Эта мысль повторяется во «Властелине колец» неоднократно. Боэций допускает, что в мире есть порочные существа, но они заслуживают скорее жалости, чем наказания. То, что кажется злом, является всего лишь следствием свободной воли человека, отвернувшейся от добра, но добро всегда возьмет верх. «Поэтому осуши слезы, — призывает Философия. — Еще не обрушила Фортуна свою ненависть на твоих близких, и на тебя наслала она не слишком сильную бурю, еще удерживают тебя надежные якоря, которые позволяют найти утешение в настоящем и возлагать надежды на будущее». Образ бури Толкин позаимствовал и вложил его в одну из реплик Гэндальфа. «Мы встретились вновь у поворота событий, — говорит волшебник, воссоединяясь с Арагорном, Гимли и Леголасом. — Грядет большая буря, но в ходе событий произошел перелом». О буре он предупреждает и Теодена: «Ибо берегись! Надвигается буря, и все друзья должны собраться вместе, дабы не сгинуть поодиночке». При виде летящего назгула он восклицает: «Буря приближается <…> Вперед! Ждать рассвета нельзя! Пусть быстрые не ждут медлительных! В путь!»

В тексте Толкина встречается еще одна переведенная фраза Боэция: «Всему приходит конец». Боэций был созвучен раннехристианской теологии, которая соединялась с идеалистическим платонизмом, образуя неоплатонизм. Свое «Утешение философией» этот мыслитель писал перед лицом смерти, его пытали и в конце концов казнили, и он был возведен в ранг мученика. Тем не менее в его книге поселилось непреходящее сомнение. По форме это диалог, который часто использовали в сатире, а Философия оперирует языческими понятиями древнегреческих мыслителей — возможно, автор намеренно применяет такую уловку, чтобы обнажить ограниченность классической философии перед лицом христианской добродетели. Следовательно, рассуждения Боэция привлекают внимание и к собственным двусмысленностям и изъянам.

Очевидно, что удручающая атмосфера предопределенности и непостижимость природы зла во «Властелине колец» не соответствует Боэцию напрямую. Попытки объяснить существование зла и злых существ оказываются неубедительными из-за того, что зло многогранно. Орки — это эльфы, которых извратил Моргот? Если да и они пережили искушение, обезображены пытками, загнаны на сторону тьмы, почему же их не удостаивают милосердия и искупления? Элронд заявляет, что ничто не бывает злом изначально, но это, видимо, просто убеждение, а не факт. Фродо тоже говорит Сэму в главе «Башня Кирит-Унгол», что «тень, взрастившая их, может лишь подражать и насмехаться, но не может творить свое, новое, подлинное». Но откуда ему это известно, если только он не повторяет вслед за Элрондом? И вообще, на каком основании Фродо авторитетно высказывается о древних истоках орков? Гэндальф тем временем пренебрежительно называет орков «расплодившимися».

◆

В Средиземье информация часто происходит из ненадежных источников вроде Древеня, который даже не слышал о хоббитах. Он же утверждает, что тролли — это «жалкое подобие», созданное «в насмешку над энтами, как орки — злая издевка над эльфами». В «Хоббите» три тролля каменеют, превращаясь в «горную породу, из которой были сделаны» — но ведь это значит, что их кто-то сделал, и к тому же из камня, чтобы получить мощные боевые машины Средиземья.

Проблема здесь