обратно домой. Ему не хотелось возвращаться к своему одиночеству, и он удерживал возле себя парня.

– А ты поделись, парень, поделись. Сразу полегчает. Может, и горести твои не так велики, как ты их себе представляешь.

– Недавно из колонии я, дедушка, заключенным был. По пьяному делу парня убил. Освободился, к берегу не прибьюсь. Не знаю, куда податься. Ни крыши над головой, ни знакомых. Да еще обобрал меня какой-то гад до нитки! – со слезой в голосе сказал Шкет.

– Ничего, парень! Невелико твое горе, поправить можно, – прервал его старик. – Вот, возьму я кусочек мясца. Поедем ко мне, сделаю я макароны по-флотски, поедим, винца выпьем моего домашнего и подумаем вместе, что делать тебе.

Старик не стал ждать ответа, он подошел к окошку мясной лавки, покопался в кусках мяса, выбрал, что ему хотелось, порылся в карманах старых штанов, достал оттуда мятую пятерку, бросил сверток с мясом в мешок и повернулся к Дмитрию.

– Ну, поехали.

Дорогой, пока они сидели в автобусе, старик дремал и тихо посапывал, склоняясь к плечу Гаврилина. Раньше бы такая ситуация вызвала раздражение у Шкета, он бы грубо оттолкнул голову старика, может быть, зарычал на него, а сейчас эта сцена умиляла его, он испытывал радостное, благодарное чувство к этому старому незнакомому человеку, проявившему к нему сострадание и понимание, не испугавшемуся его прошлого. Дмитрий старался не шевелиться, чтобы не разбудить старика. Ему хотелось прикрикнуть на кондукторшу, которая громко объявляла остановки.

Дмитрий не помнил своего отца, он был совсем маленьким, когда отец погиб в автомобильной катастрофе. Ему запомнились только его сильные, поросшие рыжими волосами руки. Он приходил с работы, хватал Дмитрия и высоко подбрасывал в воздух. У мальчика сердце замирало от страха, радости, восторга, но здоровые сильные руки ловили его и снова подбрасывали высоко над землей. Лица отца Дмитрий не помнил, оно окончательно стерлось в памяти, фотографии на стене не давали ему того представления об отце, которое он хотел бы получить. Сейчас, сидя рядом с дедом, он испытывал непонятное радостное волнение, переполнявшее его душу.

Старик, как запрограммированный автомат, проснулся в тот момент, когда кондуктор объявила остановку. Потом они шли по каменистой, ухабистой горной дороге, и старик, несмотря на свои восемьдесят лет, держался довольно бодро.

Добравшись наконец до поселка, они подошли к небольшому низкому домику под красной черепичной крышей с аккуратным двориком, где выстроились ореховые деревья и кусты виноградников. Из соседнего дома вышла пожилая женщина, она приложила руку к глазам, закрываясь от солнца, вгляделась и приветливо поздоровалась:

– Добрый вечер, Степан Максимович!

– Здравствуй, Прасковья! Какие новости?

– Зачем нам новости? Нам и так хорошо живется.

– Писем нет от Ромки?

– Нет! Должен летом приехать с семьей.

– Дай бог!

Старик подошел к двери, вытащил из-под камня ключ и открыл большой висячий замок. Потом он распахнул ставни на окне и вошел в дом. Гаврилин переступил порог следом и почувствовал приятную прохладу. В небольшой комнате с земляными полами и простым убранством стены украшали фотографии разных поколений: от малых детишек, окруживших статного моряка царского флота, до портрета современного морского офицера. В центре висела фотография молодого матроса с усами и бакенбардами, имевшая большое сходство со стариком. Но одна фотография особенно понравилась Гаврилину, на ней был изображен капитан второго ранга, очень похожий на старика, но без усов и бакенбардов, и глядел он как-то по особенному, не замер перед фотографом, а словно не видел его и жил своим важным в эту минуту делом. Если бы фотограф не щелкнул затвором, то офицер, наверное, отдал бы какую-нибудь команду, – так он был сосредоточен и стремителен в своей застывшей на век позе.

– Это Митька мой, на «Беспокойном» командует, – сказал с гордостью старик за спиной Гаврилина. – В меня пошел, на море живет. А второй – отщепенец, в тайгу утек, все лето до осени там живет, звериные лежки изучает, травы собирает, книжки пишет. Осенью оба заявятся. Петька сбреет бороду, что вырастил за лето, и будут босыми ходить, как бывало, пацанами.

И от этих слов стало горько и больно Гаврилину, острая зависть охватила его. Мог же и он вот так жить, стал бы моряком или ходил геологом по тайге, а осенью приезжал сюда к морю и загорал – на целый год, набирался солнца и здоровья. Мог, но кто же виноват, что бросил он тогда бутылку в голову парня? Ладно, это прошлое, а что же теперь? Эх, дед, царапнул ты наждачной шкуркой по душе своим бесхитростным рассказом о сыновьях. У них жизнь, будущее, а его будущее может закончиться словами: «Гражданин Гаврилин, вы арестованы!»

И до того ему стало тоскливо и противно за свои последние годы, что жить не захотелось. «Двадцать пять лет – и полная пустота, ни прошлого, ни будущего. Может, покончить все это разом?» – вдруг со вспыхнувшим отчаянием подумал Дмитрий.

– Ты садись вон туда, к столу, – позвал его старик, – я мигом соображу поесть. Винца у меня имеется чуток, свое, мой виноградник дал. Да мне много не надо, по моим-то годам и вовсе врачи не позволяют эту штуку, лихоманка их порази. Да я сам по себе, а они сами по себе. Я же к ним не хожу, они ко мне тоже, вот я и позволяю себе кой раз стаканчик.

Старик сноровисто не по годам двигался по комнате, доставая сковородку, мясорубку, сухари, макароны. На дворе уже упали сумерки, и Степан Максимович включил свет. Он задернул занавески на окнах, поставил в казане воду на газовую плиту и вышел в коридор, где у него имелся лаз в погреб.

– Митька, – позвал он Гаврилина, – пойдем со мной в погреб.

Дмитрий вышел в коридор и обрадовался, что может быть чем-то полезен этому доброму и заботливому человеку.

– Погреб тебе покажу, – с тайной гордостью сказал старик и, включив свет, стал спускаться по крутым ступенькам вниз. Дмитрий пошел следом, наслаждаясь тишиной и покоем, царившим здесь под землей. Он удивился, увидев просторный, чистый подвал с каменными сводами. Две большие бочки с кранами стояли посередине, справа и слева вдоль стен выстроились закупоренные стеклянные банки, наполненные яблоками, сливой, виноградом, помидорами, огурцами.

– Есть некому, вот и стоят мои заготовки с прошлой осени, – заметил старик, с сожалением оглядывая свое фруктово-овощное богатство.

Он подошел к одной бочке, снял со стены ковшик, приоткрыл кран и налил в него огненно-красной жидкости.

– Попробуй! Какое понравится, то и будем пить, – протянул старик ковшик Дмитрию.

Гаврилин выпил холодного терпкого вина и подошел к другой бочке, из