Рауль стал большим начальником.

А вчера звонил Рамирес, которого мы за глаза зовем... Впрочем, он действительно хороший офицер. И неплохой человек, хотя и зануда.

Знаешь, меня уволили по состоянию здоровья... Впрочем, ты все обо мне знаешь.

Я помню твой смех — хотя ни разу не видел тебя смеющейся. Я помню твою улыбку, твои глаза... да я помню. Помню, как ты откидывала прядь волос и ворчала «Франко, ты невозможный!». И еще помню, что знал тебя всего двадцать семь минут. Наверное, это бред. Это точно бред.

...уж лучше я буду считать себя психом, чем дерьмом.

Я подойду к твоему сыну завтра, хорошо? Скажу: привет! Я смогу. Он вырастет и изменит мир. За да Корсо и О'Коннорса, за Рамиреса и Джиро, за нас с тобой...

И тогда у меня, старшего сержанта Франко Соренте, 8-ая бригада коммандос, ООН, ВКС, останется одна привилегия...

Любить конкретных людей. И все. Весь мать вашу гуманизм.

— Восемьдесят восемь!

— Восемьдесят восемь, брат.

Вальтер, в обычной жизни: Илья, вскинул сжатый кулак от сердца и вправо. Я ответил тем же. И почувствовал укол совести, увидев в глазах мальчишки неприкрытое обожание. Холдо! Почти как Хэндо, герой культового «Romper Stomper». Самый старший, самый крутой, самый-самый. Настоящий лидер, харизматическая личность...

Расчетливая сволочь, притворяющаяся другом.

Мы пожали запястья — по традиции вайт-пауэров. Стукнулись грудь в грудь. Вальтер — парень здоровый, мышцы накачал так, что чуть рубаху не рвут, ростом же намного выше меня. Но — преклоняется. Вирус какой-то, что ли?

— Это пиво? — спрашивает Вальтер, склоняясь над ящиком.

— Теплое?

— Ага.

— Тогда не пиво. Теплое — это моча. Пиво должно быть холодным.

— Понял, — догадливый Вальтер утаскивает ящик на кухню, поближе к холодильнику.

В комнате включают магнитофон. Юношеский голос с закосом под рычание солистов хэви-металл-групп завывает:

Чёрный труп на столе. Пульс, дыхание — на нуле!!

Как при жизни пахнет он... Ниггер! Гиббон!!!

— Выключите это дерьмо! — не выдерживаю я. — Вовчик! Геббельс, твою мать!!

Нож вычерчивает раны на теле мёртвой обезь...

Заткнулся. Уже хорошо.

Снимаю ботинки, прохожу в комнату.

— Зиг хайль, майн фюрер! — дурашливо салютует Вовчик-Геббельс. Природа обделила парня ростом, но зато добавила энергии. Бьет через край, из ушей выплескивается. Гвоздь в заднице у всего коллектива. Как он вообще в скины угодил? Черт его знает. — Чем мой фюрер недоволен?

— Восемьдесят, Вовчик. Еще раз включишь это дерьмо, руки оторву. Что хоть такое?

— Вайт хоррор, идеологически выдержанная группа, альбом «Прирожденный скинхэд», год девяносто девятый, — преданно излагает Вовчик. Шут гороховый. — Моя любимая песня «Железногорск-2000»! Иду с ножом в кармане, — начинает Вовчик исполнять на манер рэпа с соответствующими движениями рук. — С повязкой на руке, жиды поют по-русски с Кобзоном во главе...

— Геббельс, заткнись, будь другом. Даже идеологически выдержанное дерьмо все равно остается дерьмом. Мне что, в вас еще музыкальный вкус воспитывать? Лучше бы ромперов поставил. Или марш мертвых наци...

— Это не актуально.

— Зато концептуально, — огрызаюсь я.

— Еврейские словечки? Ха-ха. Скино-масоны? Как ты это называешь? Больные слова? Актуально, концептуально, номинальный, перфекционизм, адекватность, интерлюдия...

— И сейчас так называю. Так что, заткнись, Геббельс, пока какой-нибудь заговор с твоим участием не раскрыли. Совершенно случайно, конечно. А показания...

— А показания мы из него выбьем! — радостно провозглашают за моей спиной. И по плечу меня: хлоп! Ой-е, крепкая у Дениса рука. — Восемьдесят восемь, Холдо. Зиг хайль, наш любимый еврей! — это уже Вовчику.

Денис по прозвищу Казак отслужил два года во внутренних войсках, где лишился почти всех зубов. Воевал. Чечня, Ичкерия. В Грозный въезжали на бэ-тэ-эре, врубив «Rammstein» на полную громкость через внешние динамики... Люто ненавидит чеченцев и вообще всю кавказскую диаспору. Хотя, как ни странно, зубы ему выбили свои же сослуживцы. Человек бесстрашный и в драке незаменимый. Единственные, кого Денис боится — это стоматологи...

Второй год зубы вставить не может.

Вовчик показал Казаку жест, именуемый «отруби по локоть».

— Ах, ты!! — Денис прыгнул вперед...

— Холдо, привет! — появляется на шум борьбы Маша-Гелла. Здоровенная деваха, с бритой головой, по-мужски оплывшим лицом, и в черной футболке. В руке — гитара. — Стильный цвет, — говорит она, озирая мою розовую рубашку, широкие штаны на подтяжках и темно-серое пальто без рукавов. — И вообще: прикид классный. Прямо выходной костюм. Че сегодня, праздник какой?

— Да. Позже объясню.

— Хр-рр. А-а! — поворачиваемся и дружно созерцаем единство и борьбу противоположностей: рослый Денис ухватил Вовчика за щиколотку и поднял вниз головой, а Геббельс в ответ кусает противника куда-то в район колена. Соответственно, Казак пытается спасти ногу и скачет по комнате. После каждого прыг-скок голова Вовчика оказывается в опасной близости от пола...

— Как ваше ничего? — спрашивает Маша, зевая.

— Спасибо, Гелла. Все хорошо. Как твои Диаблы Ту?

— Ох, бля! Сорри, Холдо, я ненарошно, — спохватывается она. — Застряла на пятом уровне... демоны проклятые. Лезут и лезут, ниггеры какие-то, чест слово...

— Гелла, а...

— Голову мыть будете?

Холдо решил, что уж на этот вопрос он ответит сам — без помощи Другого:

— Да.

— Проходите, пожалуйста, — сказала девушка. Холдо последовал за ней к белой раковине, краем глаза наблюдая отражение собственной фигуры в зеркалах. Среднего роста, темные волосы до плеч, плотного сложения...

Седоватый мужчина, над шевелюрой которого колдовали руки полненькой парикмахерши, скосил на него глаза, тут же отвел. Выглядел седоватый расслабленным и неопасным, но Холдо насторожился. Почему-то здесь избегали смотреть прямо, предпочитая вот так — искоса и с прищуром. Надеюсь, подумал Холдо, я выгляжу...

«Адекватным». Он поморщился.

Чужое слово. Больное слово.

— Садитесь, пожалуйста, — заговорила девушка. — Откиньте голову, — перед глазами Холдо оказался белый потолок. — Вода не слишком горячая? Сделать похолоднее?

— Да.

Другой знал много больных слов. Все они были чужими для Холдо, от каждого шло фальшивое, лихорадочное, липкое тепло — они не грели, а лишь туманили мысли, словно плохо очищенное виски. За такими слова легко прятаться, подумал Холдо, стоит только...