– Э-э, батенька чародей, нужно вам машину менять! – подтолкнул его Клим к двери. – Нужно менять такой прожорливый агрегат на велосипед. У вас с голеностопными суставами как, порядок?! Так крутите педали, мой друг, крутите! Свежий воздух, физическая нагрузочка и никакого бензина!

– Эх, зря я тебя пивом в сортире поил, жмот, – вздохнул Андрейкин. – Я ж за дело взялся, а дело расходов требует!

– Держите, – Левин протянул ему несколько сотен рублей, все, что болталось без кошелька в кармане кашемирового пальто, которое висело на вешалке. – Держите и, пожалуйста, разузнайте, почему над делом нашей квартиры все ухохатываются и никто им не занимается.

Андрейкин приподнял шляпу, послал воздушный поцелуй Норе, помахал рукой Дине и исчез.

– Алес, – вздохнул Титов. – До чего докатился! Дерусь с магом в подъезде, пью с ним в туалете пиво, а потом бесплатно консультирую его по здоровому образу жизни! Только бы пресса не узнала!

Левин застонал, схватился за голову и пошел в свою комнату.

– Не могу больше… – пробормотал он. – Не могу больше жить в этой гребаной, дикой стране!

Титов был пьян. Он был пьян, как никогда в жизни, и не столько от спиртного, сколько от предчувствия счастья. Он, правда, родился с этим предчувствием и жил с ним уже тридцать три года, и ничего необычного в этом застрявшем в нем кайфе не было, но сегодня гормоны как-то очень уж бурно себя вели, чересчур как-то сигнализировали…

Предчувствия его никогда не обманывали, поэтому Клим совсем не расстроился, когда приятный праздничный вечер приобрел мрачные криминальные краски.

Садиться за руль в таком приподнятом настроении Титов не рискнул и благоразумно вызвал своего водителя Владлена – пожилого дядьку, верой и правдой служившего ему много лет.

И заставил его тащиться через весь город за Норой, которая ездила на своем «цыпленке» – страшно сказать! – сорок километров в час по пустой дороге.

Владлен матерился под нос, стараясь не сорваться на привычный ему гоночный стиль вождения.

– епрст! – бормотал он, едва не втыкаясь в зад желтого «Фольксвагена». – Ну, епрст, епа мама!!!

Зато Клим узнал, где живет Нора.

Заходя в свой подъезд, она показала Титову фигу и демонстративно погладила плоский живот.

Оказалось, что Евдокия жить без работы не может.

Оказалось, она так привыкла с утра до вечера драить, стирать, готовить, бегать по магазинам, трясти ковры и пылесосить, что, оставшись без привычной работы, она заболела.

Может, конечно, это была обычная простуда – ведь бегала же она на морозе без шапки и без пуховика, – но Дуська отчего-то уверилась, что хворь к ней пришла от безделья.

Каждый день в особняк приходила женщина, которая делала всю ту работу, которую обычно делала Дуська. Разговорить эту женщину не удавалось, наверное, она была немая, а может, просто не знала русского языка. Широкие скулы, плоский нос, смуглая кожа и приземистая фигура выдавали в служанке даже не гастарбайтершу из ближнего зарубежья, а аборигенку с каких-нибудь островов.

Папуа Новая Гвинея, например.

Логично было предположить, что баба с такой внешностью владела русским языком не лучше, чем Дуська «новогвинейским» лепетом.

От того, что не с кем было поболтать, у Дуськи еще больше болела голова, закладывало уши, ломило суставы и слезились глаза.

– Алекс, ну расскажи, что происходит! Чей это дом? Долго нам тут сидеть?!

Алекс тоже молчал. Он лежал на диване перед огромным телевизором и играл в «Денди». Он не пил спиртного, не предлагал больше Дуське покурить травы, а главное – не спал с ней.

И молчал.

Евдокия поняла, что скоро сойдет с ума. От неизвестности, от страха, от непонимания, от дурацкой болезни, от тоски по телу любимого, от этой гнетущей роскоши, а главное – от молчания…

Когда становилось совсем тошно, Дуська вынимала из лифчика расписку и в сотый раз, беззвучно шевеля губами, перечитывала: «Я, Томас Ревазов, продал свои душу, сердце и тело Евдокии за восемьсот девяносто тысяч долларов».

– Своей жене Евдокии, – шепотом повторяла она, с горечью понимая, что никакой свадьбы, несмотря на заявление в загсе, не будет.

Какая тут, к черту, свадьба, если он с ней не разговаривает и не спит, если он ведет себя в этом особняке по-свойски, как полноправный хозяин, если ему прислуживает островитянка и если Дуська уже отдала ему кучу денег.

От скуки Евдокия начала обследовать дом.

Все было безлико и очень стерильно. Никаких фотографий, портретов, квитанций и писем. Ничего, указывающего на то, кому этот дом принадлежит. Словно особняк всего лишь шикарная декорация на сцене театра, которую после спектакля обязательно демонтируют.

От всего этого Дуське стало совсем худо. Поднялась температура, по ночам появилось желание поговорить вслух с собой.

И тут Дуська наткнулась на гардеробную.

Чего только в ней не было!

Женские шмотки висели в ряд, и еще в один ряд, и еще…

Столько халявы, да не из «секонда», а первосортной, хай-класса, от кутюр, от лучших производителей, Дуська в жизни не видывала. Большая часть вещей оказалась новая, с бирками, другая – источала нежнейший аромат чудесных духов. То, что среди многочисленных шмоток совсем не было мужской одежды, Дуську почему-то не озадачило. Дня три она самозабвенно мерила шмотки, крутясь перед зеркалом. Размерчик был подходящий, только длинновато немножко, но подвернуть где надо для Дуськи не являлось проблемой.

Алекс не обращал на ее переодевания никакого внимания. Из его комнаты почти круглосуточно доносился треск и завывания детской игры «Денди». Евдокия развлекалась переодеваниями ровно три дня, потом ей это надоело. Напялив свою одежду, она в очередной раз попробовала разговорить Алекса.

– Может, сходим куда-нибудь? – робко спросила она.

– Ты совсем дура, рыжая?! – не отрывая взгляда от телевизора, удивился Алекс. – Мы же скрываемся! Причем ты даже в большей степени, чем я.

– Вовсе даже не обязательно мне здесь скрываться, – тихо пробормотала Дуська.

– Что?!

– Нет, ничего. Голова болит…

– О стенку побейся, пройдет.

Его разговорчивость не принесла облегчения Дуське. Она закрылась в своем будуаре и громко пела до вечера высоким голосом: «Девочкой своею ты меня назови, а потом обмани, а потом обними…»

А с утра она снова начала обследовать дом. Теперь самые потаенные его места – чердак и подвал.

Чердак оказался ничем не примечательным, здесь не было ни пыли, которая обязательно должна изобиловать на чердаке, ни старой мебели, ни чемоданов со старыми вещами и фотографиями.

Едва не воя от обиды и безысходности, чувствуя себя серым воробьем в золотой клетке, Евдокия спустилась в подвал. Где включается свет, она не знала и подсвечивала себе мобильником на крутой лестнице. Лестница была долгая, страшная, со сбитыми бетонными ступеньками и привела наконец в просторное помещение, под потолком которого светила тусклая лампа.