Вильям пожал плечами, решив подождать, а месяц спустя вставил портрет Мандины в карманные часы, которые унаследовал от дяди. Потом, почти того не заметив, начал носить их ежедневно.

* * *

«Гольден-Тур» ждал рассвета, как приговоренный к смерти.

С помощью немалого количества кофе, амфетаминов и кокаина ее руководители провели ночь в поисках решения, позволяющего минимизировать катастрофу. Увы! Каждое предложение, после нескольких минут анализа признанное не выдерживающим критики, только подтверждало неизбежность: не существовало способа скрыть мошенничество ИФГР, псевдоинвестиционного фонда, созданного Джеймсом Гольденом. Все было кончено.

Совещание, начавшееся в два ночи, пришло к единственной резолюции, ясно звучащей у всех в голове: «Спасайся, кто может, каждый за себя!» Виновные преуменьшали степень своей ответственности, утверждая, что сами стали жертвами полученных приказов, давления, шантажа, но чувствовали, что шестеренки неумолимо надвигающейся машины сотрут их в порошок; невиновных заботило лишь одно – доказать свою непричастность; больше никто не задумывался, как спасти компанию Гольден. Некоторые – и Поль Арну первым – попытались покинуть здание, полагая, что их присутствие здесь ранним утром покажется подозрительным, но натолкнулись на герметично закрытые двери: Вильям Гольден сменил коды доступа, чтобы его команда оставалась внутри.

Поль Арну попробовал запугать друга, грозя, что подаст жалобу на незаконное лишение свободы. Вильям Гольден ответил, что до прибытия полицейских остается три часа и последнее заседание определит общую политику не позднее чем за два часа до этого.

– Не теряй головы, вернешься ты к себе, – заверил он Поля Арну и велел убедить остальных.

Оставшись один в кабинете у телефона, переключенного на громкую связь, он склонился к аппарату, словно сын собственной персоной прятался там.

Джеймс, которого Вильям разбудил на другом конце Парижа, без конца хныкал. Из-за слез, икания и жалобных причитаний его голос походил на тот, из прежних времен – голос мальчугана, который разбил коленку, упав с велосипеда. Хотя грандиозную аферу задумал тридцатилетний мужчина, сейчас слюнявый ребенок неловко отбивался от обвинений отца:

– Мне так жаль, папа. Я… я не знал, что так…

– О чем ты думал?

– Я хотел добиться успеха. И быстро.

– «Быстро» не означает «плохо», мой мальчик.

Противоречивое замечание приободрило Джеймса, и он, по свойственной ему привычке, задиристо фыркнул:

– Плохо… хорошо… все относительно! Не будешь же ты утверждать, что вся деятельность банка – это «хорошо», а? Банкиры закрывают счета, выбрасывают людей на улицу, выигрывают, когда их клиенты разоряются, получают свою долю, прежде чем расплатиться, налагают арест на имущество, облагают данью, удерживают…

– Может, ты считаешь себя Робин Гудом?

– А почему бы нет?

– Должен заметить, что Робин Гуд раздавал бедным все, что добывал. А ты прикарманил всю добычу, раздав подельникам только то, что им причиталось. Ты получил деньги бесчестным путем, Джеймс.

– Я хотел добиться успеха.

– Бесчестный успех не есть успех. Нужно иметь возможность гордиться тем, что ты сделал. Гордиться провалами не меньше, чем победами. Ценностью является не результат, а верность принципам.

– Я спешил, папа.

– А честность – это потеря времени?

– Добиваться быстро… и быстро этим пользоваться… С моим здоровьем…

Эти слова заставили Вильяма выпрямиться и откинуться на спинку кресла. Он переборол досаду и сухо ответил:

– Твое здоровье всегда было для меня поводом жалеть тебя. Не делай из него повод тебя презирать.

Джеймс, исчерпав все оправдания, зарыдал:

– Я никогда больше не буду, папа. Я больше не буду.

Вильям Гольден прикусил язык, чтобы с него не сорвалась мысль, мелькнувшая в голове: Бернар Мейдофф, бандит с Уолл-стрит, тоже никогда больше не будет, после ста пятидесяти лет отсидки…

Как если бы он угадал эту мысль, Джеймс запаниковал и задышал часто и тяжело:

– Папа… сколько мне дадут? Хищение денежных средств… за это ведь не сажают надолго… никто же не умер… Сколько, папа, сколько?

Вильям Гольден вновь признал маленького мальчика в отвратительном взрослом, и его это тронуло. Он задумчиво вытер мокрые ладони о брюки. Сплошные недоразумения! Молодым хочется, чтобы их отец был героем. Старикам хочется, чтобы героем стал их сын. В сущности, мы никогда не принимаем наших близких такими, какие они есть.

Он перешел на успокоительный тон, хотя сам был далеко не спокоен.

– Посмотрим… Расследование еще не началось… Полицейские будут здесь через два часа.

Молчание.

– Что ты будешь делать?

Джеймс произнес эти слова с горячностью ребенка, верящего, что его отец всемогущ. Вильям Гольден подумал: «Он тоже хотел бы, чтобы его отец был героем». Он прочистил горло, поискал какую-нибудь исключительную сентенцию, которую мог бы изречь, не нашел и сказал правду:

– Что бы сделала твоя мать?

– Что?

Вильям Гольден мягко повторил:

– Что бы сделала твоя мать?

Последовала пауза. Потом ошеломленный Джеймс продолжил:

– Моя мать?..

– Да.

– Моя мать даже не сумела бы прочесть банковскую выписку. Отличить дебит от кредита было выше ее возможностей.

– Я себя спрашиваю: что бы сделала твоя мать?

– Ты!.. Ты спрашиваешь себя… Я тебя больше не понимаю.

– И я тоже тебя больше не понимаю. Но что сделала бы твоя мать?

Повисла еще одна пауза. Вильям Гольден добавил, совершенно искренне:

– Вот единственный вопрос, который я себе задаю.

Он медленно повесил трубку.

Шум из окна привлек его внимание. Над Сеной летел вертолет. Вильям Гольден задрожал. Он летит сюда?

Машина продолжила путь, потом, при свете мощных прожекторов, приземлилась на крышу расположенного рядом госпиталя, где имелась специализированная реанимационная служба. Там спасали жизнь.

Вильям Гольден вздохнул, разозленный тем, что поддался приступу паранойи.

Он уперся лбом в стекло и глянул на Париж.

Город не казался реальным, настолько темнота скрадывала все очертания, меняя форму зданий, заштриховывая улицы. У его ног расстилался грубый макет, усеянный фонарями, которые светили не ярче светлячков, черновой набросок Парижа.

Пока он размышлял, его рука нащупала часы в жилетном кармане. Он открыл крышку: Мандина ему улыбалась. Как всегда. Неутомимая. Сияющая. Добрая.

Взволнованный, он ответил на ее улыбку – не сдерживаясь, ласково, безоглядно, как никогда не позволял себе раньше. И как она вкладывала в улыбку все свое существо, так и он открыл ей свое с той же щедростью. Двое шестнадцатилетних любовников слились, полные равной нежности.