– А семья? А друзья?

Встревоженные сестры склонились к Элизе.

Она хотела ответить чем-то добрым, умиротворяющим, подходящим случаю, что сказало бы о ее неизменной любви, но слова не шли с языка. Уже пять лет она была погружена в бесчувствие и не испытывала больше тяги ни к кому. Она сказала только:

– Это временно. Я сохраню за собой эту квартиру. Вернусь сюда после…

– После чего?

– Моего выздоровления.

Хоть и слегка растерянные, все три закивали, безоговорочно доверяя доктору Симонену.

– Это подорвет твой бюджет.

Элиза успокоила старшую сестру:

– Я получила сумму по окончании процесса. Солидную. Естественно, деньги смешные по сравнению с…

Всхлипнув, она не закончила фразу. Никогда она не могла назвать словами то, что потеряла… Назвать значило принять. Хуже того, назвав, она обрекла бы себя пережить это во второй раз.

Старшая крепко обняла Элизу:

– Поступай как знаешь, моя Элиза. Мы тебя поддержим.

Сестры согласились. Потрясенные драмой, разрушившей жизнь их младшенькой, они не решались больше вникать ни в какие проблемы с ней, опасаясь разбередить ее раны.

Выпили еще чаю, заговорили о пустяках, порадовались, когда беседа вновь потекла легко и весело, потом расцеловались.

После ухода сестер Элиза закрыла дверь, заперла ее на все пять замков, включила одну из установленных в квартире многочисленных сигнализаций, вернулась в гостиную и взяла со стола визитную карточку. Когда она убирала ее в ящик, лицо ее тронула улыбка: как удачно ей пришло в голову позаимствовать эту карточку у подруги! Знаменитый профессор Симонен, с которым она никогда не встречалась и к которому и не думала обращаться, заставил ее сестер прикусить язык.

Теперь ей оставалось только собрать чемоданы…

* * *

Меблированная квартирка-студия не отличалась ни вкусом, ни шармом. Расположенная на улице Стейнберга в доме недавней постройки – коробка с окнами, – элементарный комфорт и только, и от всего в ней разило экономией: белые шершавые стены, стенные шкафы из прессованной древесины, стол и стулья из сосны, линолеум на полу, три светильника без всяких декоративных элементов, мутное оконце в туалете, пластиковая душевая кабина, низкий диванчик с жиденькими подушками, расшатанная кровать, больничная посуда и столовые приборы, в которых вилки не кололи, а ножи не резали. Осмотрев свое жилище, Элиза пожалела, что подписала договор аренды. За что она себя наказывала, поселившись здесь? А ведь в красивом городке Энсисеме были веселенькие домики со старинными фасадами, яркие, увитые цветами. В агентстве ей предлагали типовые квартиры по приемлемым ценам; однако, повинуясь какому-то инстинкту, она выбрала самое жалкое жилье. Что это был за инстинкт? Инстинкт страдания?

В первые дни, правда, она обнаружила, что ее квартирка имеет одно преимущество: она выходила прямо в сад или, вернее, на обнесенное зеленой изгородью поле. Иногда там прогуливался черный кот, который, завидев ее, скрывался. В воскресенье Элиза выставила наружу стул и попыталась представить, будто живет на вилле в старом парке… Холод быстро загнал ее внутрь, она не пыталась больше приукрасить заурядность своего жилища и сосредоточилась на экране компьютера, чтобы перевести на французский путеводитель по Италии, свой последний заказ.

Прошло две недели. И в субботу она сочла, что в состоянии поговорить с ним.

Ее сердце отчаянно колотилось.

Сколько раз за эти пятнадцать дней она проходила мимо тюрьмы, чтобы усмирить свой страх.

Здание смотрело на улицу фасадом семнадцатого века, желто-розовым, строгим, но элегантным и величественным, который, невзирая на решетки на окнах, напоминал о своем первоначальном назначении – здесь был монастырь иезуитов. Но эта помпа очень скоро сменялась высокими стенами со смотровыми вышками по углам, окружавшими где-то с гектар тюремных камер.

Едва переступив порог, она испытала знакомые ощущения. Бронированная дверь. Трехцветный флаг. Инквизиторский глаз видеокамеры. Бумаги. Открыть сумку. Выложить металлические предметы. Пройти через рамку металлоискателя. На охранниках были такие же толстые синие свитера, как и в Париже; в их руках или на поясе потрескивали такие же разговорчивые рации, убеждавшие пришедших, что они входят в зону, где не укрыться от недреманного ока; служащие обыскивали их, усталых и покорных, с такой же почтительной дотошностью. После череды формальностей, к которым она была привычна, ее впустили в тамбур перед комнатой для свиданий.

Здесь тоже она почувствовала себя на знакомой территории. Теснились в тамбуре одни женщины. Некоторые, здешние завсегдатаи, громко переговаривались, как будто ждали детей у школы, переходили со скамейки на скамейку, окликали надзирателей; рядом с ними более робкие сидели на краешке скамьи, словно ожидая автобуса; по углам съежились запуганные, пришедшие к заключенным впервые, понурив головы, с отсутствующим видом.

Элиза села. Завсегдатаи рассматривали ее; она немедля пресекла их любопытство, уткнувшись в свой мобильный телефон. Она знала, какой будет первый вопрос: не «К кому ты пришла?», а «Кем ты ему приходишься? Женой, матерью, невестой, сестрой, подругой?». Этого вопроса она и старалась избежать, потому что не принадлежала ни к одной из этих категорий. Сказать же правду… невозможно!

Она наводила справки о заключенных этой тюрьмы: множество громких имен! Звезды первой величины! О них шумела вся Франция… Отбывали здесь только большие сроки – тридцать лет или пожизненное, – так что в тюрьме содержались знаковые фигуры, герои громких процессов: серийные убийцы, насильники, известные террористы. Недели, месяцы, даже годы – пока правосудие вершило свою работу – их имена повторялись на телевизионных площадках и в радиостудиях, их лица мелькали в газетах, на экранах – собственно, тогдашние лица, потому что сегодня, после нескольких лет заключения, их порой трудно было узнать.

Из всех заключенных тот, к кому она пришла, был, наверно, самым знаменитым. Слава всегда связана с избытком – таланта ли, зверства ли. Норме прославиться нечем. Сэм Луи так приумножил число своих жертв, что газеты только о нем и писали, и знали его все.

Знали?

Нет.

Никто так и не понял его поведения. Ни до, ни во время, ни после процесса. С виду хорошо воспитанный, общительный, адекватный, он признался в пятнадцати убийствах, не объяснив их ни единым словом и не выказав ни тени раскаяния.

– Элиза Моринье?

Охранник выкрикнул ее имя через комнату. Она покраснела, как будто ее раздели, и направилась к нему быстрыми короткими шажками, опустив голову. Вокруг нее – она это чувствовала – женщины гадали, в каких отношениях она состоит с осужденным. Лишь бы они как можно дольше этого не знали…

Надзиратель ввел ее в комнату для свиданий. Элизу трясло как в лихорадке: стало быть, он согласился на ее визит!