– Для людей? Или для Старших?

Татс прикусил губу.

– Понятия не имею. Во сне я знал, что с ним надо обращаться крайне осторожно. Но был ли я тогда человеком или Старшим?

Теперь наступила ее очередь вздыхать.

– Иногда мне совсем не нравится то, во что меня превращает Кельсингра. Даже не прикасаясь к камням памяти, я вижу чужие сны. Я заворачиваю за угол, и на секунду мне кажется, что я – это кто-то другой, с целой жизнью воспоминаний, друзей и планов на ближайший день. Я прохожу мимо дома и хочу навестить приятеля, которого у меня никогда не было.

Татс энергично кивал, рассказывая это.

– А большие камни, которые стоят в кругу на площади… когда я вижу их, они напоминают мне про другие города Старших…

Тимара нахмурилась.

– Нет. Но однажды я попала на древний рынок, и вдруг мне захотелось съесть рыбную котлету, приправленную острым красным маслом. А потом я быстро очнулась и поняла, что рыба надоела мне до тошноты, с красным маслом или без него.

– Воспоминания дергают и меня. Что здесь творится? – спросил Татс, внезапно остановился и схватил Тимару за – руку.

На берегу под руководством Карсона кипела работа. Примитивный деревянный причал из бревен уже притянули толстыми веревками к старым опорным столбам. Река дергала его, серая вода вздымалась и натекала на дощатый край. Харрикин, раздевшийся до штанов и надежно привязанный, чтобы его не унесло течением, забрался в воду. Он пытался повернуть одно бревно так, чтобы оно лежало параллельно другому. Карсон выкрикивал указания и крепко держался за веревку, привязанную ко второму концу бревна. Лектер с бугрящимися от напряжения мышцами склонился над бревном, валявшимся на берегу. Он медленно вращал сверло, чтобы проделать в нем отверстие. Неподалеку Алум остругивал прямые куски тонкого стволика, превращая их в шпонки. Весенний ветер подхватывал голоса хранителей и разносил их по окрестностям. Нортель с повязкой на ребрах – он поранился на стройке несколькими днями раньше – устроился на причале на корточках. Он орудовал колотушкой и деревянными гвоздями, дожидаясь момента, чтобы закрепить очередное бревно. Трудиться приходилось на холоде и в сырости, и дело было рискованным. Татсу предстояло вскоре включиться в работу. Он потянул Тимару за собой, и она встретилась с ним взглядом.

– Рапскаль говорил, что нам надо погрузиться в воспоминания города, а иначе мы не научимся быть Старшими. Но я не забыл о предостережениях, которые слышал в Трехоге, и о словах Лефтрина: что слишком долгое пребывание рядом с камнем памяти может тебя утопить. Ты можешь потерять собственную жизнь, вспоминая о каком-нибудь человеке из прошлого.

Тимара опустила голову. Татс очень точно определил ее собственный страх, в котором ей не хотелось признаваться.

– Но мы ведь Старшие. Для нас все иначе.

– Да, Рапскаль в этом уверен… а если он ошибается? Ценили ли Старшие свою собственную жизнь, или они росли настолько пропитанными чужими воспоминаниями и в итоге даже не сознавали, что принадлежит им самим, а что они получили со стороны? Мне хочется быть самим собой, Тимара. Я останусь Татсом, сколько бы я ни жил, и буду ухаживать за своим драконом. И мне хочется разделить эти годы с Тимарой. Мне не нужно окунать тебя в чужие грезы, когда я рядом с тобой. – Он помолчал, давая ей прочувствовать болезненный укол, и произнес: – Теперь моя очередь спрашивать. Ты живешь своей жизнью, Тимара? Или ты избегаешь ее?

Татс слишком проницателен! Она не рассказывала ему о колоннах памяти и своих походах к ним с Рапскалем – но он откуда-то все узнал. К ее щекам прилила жаркая кровь. Когда ее молчание затянулось, обида в его взгляде усилилась. Она попыталась убедить себя, что не делала ничего плохого. Она ведь ни в чем не виновата! Но пока она мялась с ответом, он заговорил снова.

– Это самообман, Тимара, – негромко и жестко произнес он. – Ты не погружаешься в жизнь Кельсингры. Ты отказываешься от настоящего и уходишь в воспоминания, которые никогда не вернутся. И там нет ничего настоящего. Ты не принимаешь решений, а если последствия оказываются чересчур серьезными, ты просто сбегаешь. Ты усваиваешь некий образ мыслей, а когда ты возвращаешься обратно, то чувствуешь себя потерянной. Но что самое плохое, когда ты плаваешь в грезах? Почему ты ничего не делаешь здесь? Какой опыт ты упускаешь, какие возможности проходят мимо тебя? Что ты скажешь спустя год об этих временах, когда тебе посчастливилось попасть в Кельсингру?

Смущение Тимары превратилось в злость. Татс не имел права ее упрекать! А если ему кажется, что она совершает глупость, то она, между прочим, никому не вредит. Ну… только ему, и притом она задевает исключительно его чувства. И отчасти в этом виноват он сам. Ведь именно его волнуют такие вещи, правда?

Татс понял, что она рассердилась. Она заметила, как он напряг плечи, услышала, что его голос стал глубже.

– Когда ты со мной, Тимара… если ты когда-нибудь решишь быть со мной… Я не буду думать ни о ком, кроме тебя. Я не буду называть тебя чужим именем или делать с тобой что-то лишь потому, что очень давно это нравилось другому человеку. Когда ты наконец позволишь мне прикасаться к тебе, я буду прикасаться к тебе. И только к тебе. А Рапскаль может тебе это сказать?

От противоречивых чувств у Тимары путались мысли, но неожиданно ей пришел на помощь Карсон.

– Драконы дерутся! Хранители, быстро сюда! – громко вопил он.

Тимара резко развернулась и побежала к берегу – навстречу опасности и прочь от Татса.

* * *

– За что вы меня ненавидите?

Она еще пару раз щелкнула ножницами, а потом провела тонкими пальцами по его волосам, расправляя их и высматривая, не остались ли где-нибудь колтуны. От этого прикосновения у него мороз прошел по коже, и он по-детски содрогнулся. Другая женщина могла бы улыбнуться в ответ. Взгляд Кассим был холодным и отчужденным. Она задала ему встречный вопрос:

– А почему ты решил, что я тебя ненавижу, человек-дракон? Разве я неуважительно с тобой обращалась? Была не-внимательна или недостаточно покорна тебе?

– Ваша ненависть окружает вас маревом, словно жар от огня, – признался он.

Она отодвинулась, чтобы выбросить горсти влажных волос через зарешеченное окно. Покончив с этим, она захлопнула створку и опустила изящные деревянные жалюзи. Хотя они были покрыты белой краской и расписаны птицами и цветами, в комнате царил полумрак. Сельден вздохнул, огорчаясь расставанию с солнцем. Он замерз и никак не мог согреться: долгие месяцы скитаний совершенно измучили его.

Женщина приложила ладонь к защитному экрану.

– Я вызвала твое неудовольствие, и теперь ты пожалуешься моему отцу.

Это не было вопросом.

Он был поражен.

– Нет. Мне просто не хватает дневного света. Меня постоянно держали в плотном шатре, а по дороге сюда – в трюме корабля. Я тосковал по свежему воздуху.