Мне он представился так:

– Степан Михайлыч Бойко. Мастер золотые руки!

Я с удовольствием пожала крепкую, со следами въевшейся в кожу солярки руку.

– И золотые ноги! – добавил он, кивнув на свои лучащиеся от машинного масла ступни.

Выяснилось, что «москвич» вообще-то принадлежит не ему, а начальнику.

– Это именно то, о чем я тебе говорил… Бескорыстный русский алкаш… Этот для тебя сделает все, последней рубашки не пожалеет, – поучительно произнес Витя перед сном.

Стояли белые ночи, в воздухе, туманно светящемся в окне, висел тополиный пух, забиваясь в щели между рамами. Спать при свете было тяжко. Дела же наши шли в гору. Витя мел двор, официальная печать чернела в его паспорте. Через несколько месяцев ему должны были дать комнату, куда к нему со временем приедет вышедшая на связь американка. Витя купил учебник английского языка под редакцией Шахназаровой. Очередь была за мной.

Дачный сосед Веры и Таисьи Петр Петрович Трошин был приглашен на обед. К лимитным работам он прямого отношения не имел.

– О, нет-нет, – сказала Таисья. – Он работает в системе образования. Верка его почему-то не любит, а он – палочка-выручалочка!

Петр Петрович пришел ровно в два часа, и по его виду я поняла, что не стоит ходить вокруг да около.

Говорил он мало, но веско:

– У меня есть зацепка в одном месте. Я думаю, четыреста хватит. Потянете?

Я вздохнула.

– Нормально, деньги найдем, – ответил Витя.

От вина Петр Петрович отказался. Он налил себе стакан воды, выпил, потом налил еще.

– Молодой человек, деньги – это не золотой песок, их найти невозможно, – сказал он наставительно. – Но вот если бы вы из вашей солнечной Молдавии привезли мне десять ящиков белой черешни, я бы вам с удовольствием заплатил. Как вас, кстати, по батюшке?

Витя сказал, что можно просто по имени. Петр Петрович покачал головой:

– Мы еще с вами не настолько близки! Так как вас величать?

– Виктор Михайлович.

Петр Петрович улыбнулся:

– Ну так как, Виктор Михайлович, согласны?

Я видела, как чувство долга борется в Вите с нежеланием куда-то ехать, отпрашиваться на неделю.

Он выразил сомнение.

– Кто сказал что-то про неделю? Белая черешня – вещь капризная! Вы полетите самолетом – одна нога туда, другая – обратно!

Когда Петр Петрович ушел, Витя усмехнулся:

– Ну, видно, позарез захотелось мужику белой черешни! Бывает. Надо помочь.

И вот я уже стою навытяжку перед начальником ЖЭКа и лепечу легенду о том, что с детства мечтала жить в колыбели революции. На стене, за спиной Марата Григорьевича, висело два плаката. На одном было написано: «Проводим в жизнь решения партии!», на другом, изображающем пьяного, идущего под руку с молодым дружинником: «Пройдемте, товарищ!» Общая побудительная форма высказываний говорила о характере сидящего за столом человека. Я поняла, что имею дело с начальником, предпочитающим командному стилю намек и убеждение. Меж тем на лице Марата Григорьевича читалось полное равнодушие к моим речам. У него был узкий лоб и маленькие круглые глаза, которые он, слушая меня, прикрывал рукой. Когда я протянула ему конверт, Марат Григорьевич их инстинктивно открыл:

– Есть такое мнение, что принимаем, – сказал он, пряча конверт в ящик стола и поворачивая ключ.

Мы вышли в просторный двор, по которому с криками носилась детвора. Когда Марат Григорьевич надел шляпу, в нем появилось что-то от поэта.

– Листья начинают падать… – сказал он, задумчиво поглядев вверх.

– Да, красиво! – согласилась я.

Он перевел на меня усталый взгляд:

– Надо мешки выбивать из гороно. Писать, добиваться. Если сейчас не сделать, уйдут мешки! Сможешь написать такое письмо?

Я сказала, что смогу, и он подозвал какого-то парня.

– Валерий, хорошо бы показать ей фронт работ.

– Понял, – сказал Валерий и хотел уйти.

Марат Григорьевич поймал его за рукав:

– Мне опять звонили из сто седьмой, жаловались.

– Так я же ходил, Григорич! Там, видно, опять забилось.

– Опять, не опять! Надо бы посмотреть! У тебя Бодлер есть?

– Имеется, – сказал Валерий и продолжал стоять, косо опираясь плечом о дерево. Его длинные руки висели как плети. Когда он удалился, мы смотрели ему вслед. Шел Валерий тоже немного вбок. Прямая линия явно была не его мотивом. Марат Григорьевич протер узкий лоб платком и вернулся к прерванному разговору.

– В общем, в следующий понедельник. Поняла?

– Поняла, – отвечала я в тон. – А можно спросить?

– Что еще? – насторожился он.

– А зачем вам Бодлер?

– Хочешь все знать?

– Да.

– Бодлер – это вантуз. У нас так называют в народе. Петру Петровичу большой от меня привет!

Он утомился, фраза оказалась слишком длинной.

Мы с Витей написали два письма: одно – в жилищное управление насчет мешков, второе в Нью-Йорк. В последнем мы, соблюдая осторожность, сообщали Андрею, что сбылись наши давнишние мечты, мы обосновались в Ленинграде, в самом красивом городе в мире, подумываем о том, чтобы продолжить учебу, а пока что, желая поддержать себя материально, пошли работать дворниками.

Два ящика с мешками поступили в распоряжение конторы с удивительной быстротой. Пряча их в кладовое помещение, Марат Григорьевич одобрительно крякнул. Мне выдали рабочие перчатки и табель уборки подъездов. В некоторых подъездах в последнем лестничном пролете была тринадцатая ступенька. Она-то и казалась самой тяжелой. Из-за белых ночей дни были безразмерными. Вечерами заметней была дурная прямоугольность окружающего нас пространства.

«В Петербурге жить, словно спать в гробу», – говорил Витя, натягивая одеяло на голову.

Уезжая на дачу, Вера укладывала в рюкзак теплые носки, банку с тушенкой, книгу «Щит и меч».

– Если ты начинающий писатель, то найди каких-нибудь профессиональных писателей и познакомься! – говорила она Вите. – Их у нас в городе немало. Ты на какую тему пишешь?

– На тему любви и дружбы, – скромно отвечал Витя.

Мы с ним ждали суббот как манны небесной. Когда квартира пустела, мы открывали бутылку вина и садились в кухне каждый со своей книгой: Витя – с учебником английского, я же в то лето налегала на Пруста. Пруст будил во мне литературные фантазии.

– Может, и впрямь пойти куда-нибудь, познакомиться с каким-нибудь писателем! – вздыхала я.

Витя какое-то время продолжал прорабатывать упражнение. Добормотав слова, он устремлял на меня насмешливый взор:

– С Кожевниковым, что ли?

Но однажды он все-таки не выдержал однообразия и позвонил знакомой художнице. Мы встретились у Казанского собора. Алена, невысокая девушка с плохой кожей и большими влажными глазами, подпрыгнув, оставила у Вити на щеке жирный след помады:

– К себе я вас, ребятки, не приглашаю, у меня полный бардак. А отведу-ка я вас в один интересный дом!