нашей паранойей «минутой позже, минутой раньше».

Он просто живет.

Это мы, взрослые, задыхаясь от бега по одному и тому же кругу жизни, именно мы своей агрессией и раздражением от обстоятельств, на которые мы повлиять все равно не в силах, упрямо лепим из наших детей маленьких неврастеников!

Я перестал видеть проблему всемирного масштаба и в недосоленном женой супе, и в заляпанном сыном зубной пастой зеркале в ванной.

Суп я могу досолить и сам, да и зеркало протереть тоже.

Зачем мне лишний раз отравлять жене и без того не шибко радостную жизнь?

Возможно, это чувство вины перед ней так у меня трансформируется… не знаю. Но ведь в позитив же!

Бессмысленной ругани в доме стало куда меньше.

А в наших теперь уже редких стычках эта ругань текла как-то совсем вяло, почти что ласково, ведь это я сам перестал реагировать на раздражители.

Правда, иногда Маша, не встретив привычного отпора с моей стороны, угрюмо замолкала и, вздохнув, удалялась из кухни в комнату с видом оскорбленной принцессы, бросив напоследок в мою сторону удивленный взгляд.

Ну что ж сделаешь…

Она и раньше после наших скандалов вела себя примерно так же.

А теперь хоть Елисей перестал страдать.

Ровно с того самого момента, когда в московском аэропорту за Алисой захлопнулась дверца такси, я так хотел и одновременно так боялся увидеть ее вновь, что к пятнице, ко дню, когда она должна была прийти в клуб, от такого мощного внутреннего перенапряжения я совсем ослаб и свалился с температурой.

Мать сказала – акклиматизация.

Жена же многозначительно хмыкнула и как бы между делом уточнила – много ли я пил на Кипре.

Я ответил ей что-то неопределенное и начал проваливаться в лихорадочное забытье. Перед тем как отключиться, я все силился вспомнить: а много ли я, действительно, пил на Кипре?

Ничего, ничего, к понедельнику должен буду оклематься!

Мне снилась Алисина нежность.

Это был не сон-кино, а скорее сон-ощущение.

Ничего конкретного, никаких запоминающихся действий, но та нежность, которой был насквозь пропитан мой горячечный сон, к утру вылечила меня если и не от простуды, то уж точно от душевных сомнений!

Неужели же я могу быть кому-то настолько нужен, что даже в моих снах меня ни на секунду не отпускают и топят, топят в безграничной нежности!

40

Гром грянул на-а-амного быстрее, чем я предполагала.

К моему профессору пришла на консультацию одна чрезмерно словоохотливая клиентка, и за вежливой чашечкой кофе, от которой она, разумеется, не отказалась, женщина в красках и крайне эмоционально пересказала моему сожителю, как неудачно съездили ее подруги с клубом «Крылья» на Кипр.

Он же, в свою очередь, с интересом поддержал беседу (хороший вопрос, а как же он все-таки меня-то обозначил перед своей новой знакомой: любовницей, сожительницей или просто дочкой друзей?!), и таким образом, после этого светского разговора, профессор выяснил почти во всех подробностях всю «теплоту и нежность» нашей с Платоном «дружбы».

Женщину звали Вероника Андреевна Белявская.

Да, да. Наша Вероника.

Как же все-таки тесен этот целлулоидно-картонный мир!

В смысле, их мир, не мой.

Моим он никогда не был, а теперь тем более не станет!

А Вероника-то на намеки, видать, не поскупилась…

Я даже вижу, как она аккуратненько так, с помощью взглядов и многозначительных пауз, ничего такого по форме не сказав (да и что она может знать?!), выложила моему старику наблюдения и предположения, которыми щедро поделились с ней эти две старые кошелки, ее подружки…

Зачем? Ну как зачем… Банальная бабья ревность.

Ее непослушный бычок совсем отбился от стойла.

Но только вот «ее» он никогда и не был.

Сегодня днем я обедала с Адой и в, общем, не удержалась…

Далеко не все, конечно, я ей рассказала, но ведь шила в мешке не утаишь!

Сестра слишком хорошо меня знала.

– Значит, влюбилась, да…

Она сверкала своими, теперь сапфировыми, в специальных контактных линзах, глазами.

Я, честно говоря, и не вспомню уже, какой настоящий цвет ее глаз и волос, слишком часто она его меняет.

Но ничего, ей идет, с чувством стиля у Ады всегда все было в порядке.

Единственное, что оставалось неизменным у моей сестры, – это преобладание в гардеробе вещей фиолетового цвета.

Лично я ненавижу фиолетовый, от него веет какой-то фальшью и предательством.

Но о вкусах не спорят.

По-любому Ада – шикарная баба!

– Я не влюбилась, я люблю его, вот…

Я произнесла это тихо, но мне показалось, что все официанты, все нарядные посетители кабака и даже серые прохожие на улице, плывущие куда-то за прозрачными окнами ресторана, сейчас застыли на миг, чтобы вдуматься в то, что я только что сказала.

– Ну что, солнце мое, я, если честно, очень за тебя рада!

– Правда?

– Конечно. Единственное, что ты должна понимать… – Ада слегка нахмурилась, отвела в сторону взгляд, который в долю секунды сделался уж каким-то чересчур драматическим, и, понизив голос, продолжила: – Так вот что я хочу тебе сказать… вся эта публика: артисты-массажисты, танцоры, инструктора по йоге – это все очень несерьезно, понимаешь?

– Но Платон не из этой публики, он просто… пока работает… в лучшем фитнес-клубе Москвы!

– Ну разумеется… Это то же самое, даже хуже.

– В смысле?

Ее красная, с фиолетовыми цветами шелковая косынка неприятно заерзала по плечам.

– В смысле, у вас ментальность разная.

– Ну и?..

– Ну и то, что эта интрижка, как я вижу, сказывается на тебе самым благоприятным образом, – она плотоядно ухмыльнулась, – но, зная твой врожденный максимализм, я хочу уберечь тебя от ошибки наломать из-за него дров! Да вот, собственно, и все!

Ада откинулась на диван и легким, сотни раз уже отрепетированным жестом элегантно прикурила сигарету. Впервые в жизни мне не понравилось, как выглядит Ада.

Я даже не знаю, какое слово покоробило мой слух больше: «ментальность» или «интрижка».

И тут мне пришла в голову очень неприятная мысль.

Предательская такая мысль…

Ада-то моя, по сути, ничем и не отличается от клубных гнусных баб… Ведь это именно они любят заводить интрижки с мальчиками, у которых другая ментальность.

И еще, я только сейчас заметила, какая же она на самом деле старая.

– Ты знаешь, у него-то как раз нормальная ментальность…

Я понимала, что все, что бы я ни сказала сейчас, будет выглядеть и жалко, и глупо, но тем не менее я продолжила:

– Так вот, он умный, тонкий парень, он такой… как будто из моей юности, и мы с