– Не смей…

Я бессильно опустилась на стул.

Нет у меня козырей, ни одного.

– Значит, так! – Профессор тер свои щеки с таким остервенением, словно царапины могут от этого взять и исчезнуть. – Значит, я-то забуду, я все постараюсь забыть! Уж не знаю, что там у вас произошло, не думаю, что что-то стоящее, но ты должна понимать: ему деньги твои нужны, а вернее – мои, а ради денег, да еще с такой психопатической дурой, и гей может прикинуться кем угодно!

Он все тараторил и тараторил, будто заклятие читал. Редкие седые волоски чуть шевелились на его маленькой, птичьей голове.

Да, и ведь как точно я недавно подметила: профессор похож на осторожную птичку, которая сидит на ветке и наблюдает, как другие, побольше и поглупее, борются за выживание, а сама эта птичка в дерьме не копается, нет, ей просто дико повезло: она нашла где-то для себя вкусный кусочек, держит его цепко в клюве и никуда не лезет, но за всем наблюдает, готовая в любой момент незаметно улететь и оставить всех остальных в дураках!

Прошла, по-моему, целая вечность, и рот профессора наконец-то закрылся и сжался в куриную задницу.

Ну что ж, и на словесный понос есть свой лимит!

Уходя из комнаты, он бросил на меня взгляд: так смотрят на умалишенных.

Во взгляде его больше не было ненависти, не было злобы, но в нем, напряженном, даже слегка сострадающем, читался вопрос: «Как такое возможно?!»

«Неужели ты и вправду не можешь понять, что это ты не соответствуешь миру, а не мир тебе?» – вот что хотел сказать этот взгляд.

– И, да, дорогая, – это он сказал уже в дверях, стоя боком ко мне, – будь добра, готовься к операции, она будет через неделю, не подведи меня, и так – достаточно… Кстати, твой Ромео должен небезызвестной тебе Веронике Андреевне. Я теперь ее тоже знаю, в среду делаем ей веки и колени, так вот, он должен ей порядка ста тысяч… рублей, разумеется… не помню точно, она говорила, но сумма вроде на старте была большей, чего-то он ей даже отдал, но жить за счет женщин, а спать с мужиками, как я понял, – это его формат!

Дверь аккуратно прикрылась.

«А портить материальные предметы – это не твой формат, Николай Валерьевич… Другой бы на твоем месте шарахнул бы дверью как следует, а то бы и по лицу моему с оттяжечкой так вмазал, а ты, ты… пожил, повидал всякого, чего тебе имущество-то свое портить?! Все так, все так…»

А он ведь что-то важное сказал, да!

Я вскочила и заметалась по комнате, локтем задела барный столик. Одна из бутылок звякнула о другую и, прихватив за собой фужер для шампанского на тоненькой ножке, брякнулась на пол, да и хрен с ней!

Он сказал что-то новое, да…

Вероника, потливая лицемерная хохотушка в рюшечках, живущая при сказочно богатом мужике!

Ха! Ха! Ха!

Господи, как же я их всех ненавижу… Сто тысяч на книжке у меня точно есть – пойти снять, кинуть в холеную старую рожу этой твари!

«Успокойся, не пори горячку! – отчетливо услышала я голос Платона. – Решим как-нибудь, я все это решу, тебя вообще не должно касаться это дерьмо, сядь, подыши…»

Я вздохнула глубоко, так глубоко, что закашлялась… Курить надо бросать, мы, курильщики, зависимы.

Очень, очень много у меня зависимостей, надо бы хоть часть отрубить.

Только не сегодня, в «сегодня» у меня нет выхода…

Но он найдется, обязательно найдется в «завтра».

Ну куда я сейчас пойду, в таком-то состоянии?!

Я даже не в силах собраться и вспомнить, где мой паспорт лежит, не то что сберкнижка…

Руки мои, с длинными, мамиными, после Кипра еще загорелыми пальцами, бегали кругами по коленкам, отбивая какой-то нервный ритм.

Сейчас я уже говорила с собой вслух, интонациями и словами Платона.

– Успокойся, успокойся, милая…

«Милая».

Разве он так называл меня когда-нибудь?

Ни разу. Вслух не называл, но глаза называли, губы называли, еще и не так называли…

«Милая…»

Да пусть сейчас хоть атомная война начнется, а я пойду, лягу и буду смаковать это слово, я буду просто ждать, ведь как-то все должно сгладиться… Я постараюсь заснуть и во сне буду видеть тебя.

Где-то в коридоре хлопнула входная дверь, как ворона прокаркала.

Да показалось, наверное…

А теперь – только спать!

41

Вчера я видел Алисиного профессора на лестнице.

Обычной, к вечеру всегда грязноватой лестнице, в своем обычном подъезде.

Да, вот так, совсем буднично, совсем просто, как будто он, ну… например, старый папин друг, с кем тот в домино по вечерам во дворе стучит и пиво пьет, а теперь он сидит и ждет меня, типа, ключи забыл, и ему очень надо до прихода жены где-то перекантоваться, а на улице дождь.

Вот такая была картинка…

Было уже поздно, около десяти вечера, и все жители дома попрятались в квартиры смотреть сериалы, мыться, ругаться, совокупляться, жрать и наглаживать одежду к завтрашнему рабочему дню.

Я жил на втором этаже и лифтом никогда не пользовался.

Когда я его увидел, то почти и не удивился, чего-то подобного я ожидал…

Представительского класса «Тойота», нагло припаркованная на тротуаре возле самого входа в подъезд, необъяснимая тревога, с которой я проснулся сегодня утром, раздражающие Машины звонки на мобильный (она всего-то и хотела выяснить, когда у меня будет зарплата, ей же вечно на что-то не хватало денег!), насмешливое, в глазах коллег: «Ну, как поездочка?» – все это нагло просочилось сегодня в ту хлипкую защиту нашего с Алисой пространства, которую мне удавалось сохранять на Кипре и еще в первую неделю после нашего возвращения.

Не сказать, что я совсем не думал про него раньше, думал, конечно, но обрывочно, не конкретно, ничего особо не анализируя и не впуская это в себя.

Человек, у кого до сегодняшнего дня не было ни имени, ни отчества (тогда, когда она звонила ему с моего телефона в аэропорту Кипра, она называла его «профессор»), олицетворял ту часть моей совести, с которой невозможно было примириться или не примиряться в силу отсутствия понимания происходящего между ним и ней!

Все это время мне как-то удавалось примириться лишь со своей проблемой, в лице Маши и факта наличия у меня семьи как таковой.

Но он, чужой и незнакомый мне человек, он ведь тоже чего-то хотел от нее, он что-то делал для нее и чем-то жил рядом с ней, я