– Не нужно загадывать на дорогу! – резко отозвался вдруг Жак. – Прямые пути очень редко бывают самыми короткими, а сейчас словно что-то говорит мне о том, что дорога на Иерусалим для нас закрыта.

Робер, за последние дни привыкший к странностям друга, которые он великодушно списывал на последствия тяжелого ранения, махнул рукой – мол, не бери в голову, приятель, – и взлетел в седло. Ветер поднялся на дыбы и довольно заржал – ему нравилась быстрая скачка. Повинуясь командам своих начальников, франки и монголы начали садиться в седла и занимать свои места в походном ордере. Слуги засыпали землей бездымные костры и проверяли упряжь у тягловых лошадей.

Чормаган-нойон, назначенный командиром на марше, выслушал доклады о готовности к движению и уже скосил глаза на Толуя, чтобы, получив от хана молчаливое одобрение, дать команду к выступлению. Вдруг над колонной, перекрывая скрип кожи, стук доспехов и ржание лошадей, разнесся громкий и взволнованный голос мастера Грига:

– Стойте! Мы не можем ехать туда!

Все, не сговариваясь, обернулись в сторону только что покинутого лагеря. На небольшой прогалине, рядом с оставленным телом убитого гонца стоял, сжимая в руке несколько пергаментных свитков, мрачный как туча киликиец. Рядом с ним, капризно храпя, черной глыбой возвышался Лаврентиус-Павел. Он был чрезвычайно недоволен тем, что все остальные кони уже заняли свое место в строю и теперь он, по прихоти хозяина, вынужден будет, словно водовозная кляча, тащиться в хвосте.

– Клянусь озером Севан, где водится лучшая в мире форель, письмо написано по-гречески, и вы, хан и мессир, должны немедленно ознакомиться с его содержанием!

Чормаган-нойон махнул рукой, призывая всех оставаться на своих местах, и двинул коня вдоль строя. Вслед за ним в сторону мастера Грига направили коней Толуй, Сен-Жермен и рыцари «ближнего круга», в число которых входили Жак, Робер и Серпен.

– Что же такого ты нашел в этом письме? – спросил Сен-Жермен, соскакивая на землю.

Вместо ответа, мастер Григ, убедившись, что рядом с ним находятся только посвященные, развернул пергамент и начал негромким голосом читать:

«Во имя Аллаха, милостивого и милосердного!

Это послание, как и предыдущее, я пишу языком, не понятным никому, кроме меня и тебя, достопочтенный визирь багдадского дивана, главный оплот нашего светлейшего халифа, да прославится его имя по всей земле и продлятся его годы во веки веков!

Вслед за первым своим посланием, где в подробностях описываются все события, связанные с подготовкой и заключением между франкским императором и каирским султаном договора столь странного и противоестественного, что я не побоюсь назвать его положения прямым оскорблением Аллаха, я сразу же отправляю и второе, ибо события в палестинских землях рванулись вперед так быстро и неожиданно, словно укушенный слепнем осел.

Шестнадцатого дня месяца раби-ус-саании 626 года хиджры достопочтенный кади Наблуса, Шам ад-Дин, в свите которого я, как вам известно, и состою, по приказу каирского султана аль-Камила был послан навстречу христианскому императору Фридриху, дабы передать в его владение город Аль-Кудс, называемый неверными Иерусалимом…»

– Кто такой кади? – спросил Робер, бесцеремонно прервав киликийца.

– Это представитель султана, который имеет судебные полномочия, – сдерживая недовольство, ответил Сен-Жермен. – Вроде нашего бальи, только суд у них не светский, а церковный, по Корану. Сир рыцарь, воздержись от вопросов, пока мы не доберемся до сути этого послания. Продолжайте, мастер Григ!

«…Кади получил строгий приказ провести сдачу города и проследить, чтобы никто и ничто не повредило заключенному миру, в котором султан, как известно, нуждался, словно страдающий жаждой путник, бредущий по выжженной солнцем пустыне, в прозрачной воде далекого оазиса. Помимо этих распоряжений, достопочтенный Шам ад-Дин получил устное распоряжение предотвращать любые проявления недружелюбия, которые могут вызвать недовольство франков.

Исполняя возложенную на нас унизительную и неугодную Аллаху миссию, мы немедленно тронулись в путь и по прошествии нескольких дней, в полутора днях от Аль-Кудса, на караванной тропе, ведущей к морскому селению Яфо, встретили большую процессию, которая состояла из маленького – не больше трех сотен всадников – франкского войска и бессчетной толпы богомольцев. Узнав, кто мы такие, воины, скакавшие на расстоянии двух полетов стрелы впереди главного отряда, немедленно провели нас к императору Фридриху.

Этот назарейский правитель, прославившийся своим добрым отношением к исламу, был рыж и плешив. Глаза у него были мутны и безвольны, так что, по удачному замечанию, которое сделал достопочтенный кади, пользуясь полным невежеством франков и незнанием ими нашего языка: „Если бы он продавался как раб, за него не дали бы и двухсот драхм”».

– И это он пишет о Фридрихе? – забыв о запрете приора, снова перебил киликийца де Мерлан. – Однако, раз уж сарацинам, которым все франки, словно черные нубийцы, на одно лицо, германский император показался таким, что краше в гроб кладут, руку даю на отсечение, что ему уже известно о вторжении де Бриенна в Апулию…

Под недовольное сопение Сен-Жермена Робер осекся, и Григ продолжил читать:

«Фридрих принял нас тепло, разрешил поставить походные палатки неподалеку от своего шатра и пригласил на трапезу, от которой кади, сославшись на усталость после долгого пути, благоразумно отказался.

Тут случилось первое событие, о котором стоит упомянуть. Еще две недели назад гонцы, отправленные ко всем имамам палестинских земель, передали распоряжение из Каира, дабы муллы не проводили молебны на пути следования франков и не позволяли муэдзинам ничего провозглашать с минаретов. Однако, то ли по извечной нерадивости мелких духовных служителей, то ли из фанатичного религиозного пыла, многие муэдзины, не обращая внимания на многолюдный лагерь неверных, громогласно призывали правоверных к вечернему намазу. Мало того, один из муэдзинов проявил полное неповиновение, провозглашая на все окрестности отрывки из Корана, которые направлены против основ христианской ложной веры. Помимо прочего он провозгласил: „Возможно ли, чтобы сын Аллаха, Иса, был сыном простой женщины, Мариам?”»

Шатер Фридриха располагался невдалеке от этого минарета, поэтому он слышал, как кади укоряет муэдзина и запрещает ему продолжать свои выкрики. Наутро император спросил: „Что случилось с человеком, который кричал на минарете?” Кади, не желая показывать императору навозную яму, куда был посажен ослушник, ответил, что он испугался того, что его христианский гость будет разгневан, и скрылся. „Ты неправ, – ответил Фридрих, – почему ты считаешь, что можно ради того, чтобы мне угодить, оставить свой долг, свой закон и свою религию?”

После этой речи кади в беседе со мной высказал мысль, что правитель франков – не настоящий христианин.

На следующее утро мы продолжили путь и к вечеру уже находились у стен Аль-Кудса. В присутствии франкской знати и представителей города кади передал императору символические ключи. После чего Фридрих, под вопли обрадованных богомольцев, торжественно въехал в распахнутые ворота.