сексом, потому как это был такой легкий способ уйти от необходимости говорить вообще и о том, что происходило с нами — в частности.

И только сейчас, в эту короткую неделю после нашего примирения, когда мы все-таки начали по-настоящему разговаривать друг с другом и выражать чувства словами, не похожими на «чокнутая» и «идиот», я услышала от Кости, что ему нравится Фарида, и что характером он пошел в отца, и что главной в их семье до самой своей смерти была его мама.

— В моей семье тоже главная мама, — поделилась я тогда, и он фыркнул и сказал: «да неужели». — Хоть папа и умеет орать громче.

Да, мама у меня была главная… и самая словоохотливая, что она с успехом демонстрировала сейчас, рассказывая новообретенному свату ту самую историю о том, как мне было пять, и я притащила в детский сад кота, которого подобрала на улице. Через неделю в лишаях была я, вся моя детсадовская группа и кое-то из родителей.

Я краснела и молчала. Костя ухмылялся и тоже молчал.

— Добрая душа была Устя моя. — Мама похлопала меня по руке, завершая рассказ, и морщинки в уголках ее глаз разбежались лучиками от воспоминаний. — Кошек, собак — всех домой тащила, сто штук их у нас было. В тот раз отделалась легко она. Чуйка у нее уже тогда хорошая была, как поняла, что жареным пахнет, так учесала через поля.

— Ну мам! — не выдержала я, когда Костина ухмылка стала уж совсем наглой, такой, что пришлось даже пнуть его под столом.

— Дак Костя наш тоже герой был в детстве еще тот, — сказал дядя Матвей, худощавый, высокий мужчина, так похожий на Костю, что только слепой не распознал бы в них отца и сына, и настала моя очередь ухмыляться, а Костина — пытаться не покраснеть. — Залез, значит, как-то на дерево у речки с мальчишками на спор, а слезть не может. Так они его бросили и убежали купаться, а Костя наш один до вечера там висел, пока уже не стемнело. Только тогда орать и стал. Мать поседела тогда, неделю с Костей не разговаривала. И ведь молчал, как рыба, так и не признался, с кем поспорил. Я б самих этих выдумщиков на ту дереву бы и закинул для профилактики.

— Дети, что поделать, — сказала мама философски, подкладывая себе капусты из большой чашки, — но ведь неплохих вроде воспитали, Матвей, а?

— Неплохих, — сдержанно согласился дядя Матвей.

— Предлагаю за наших детей выпить! — вмешался папа и, по обычаю, встал, чтобы произнести тост.

Говорил он по-простому: вот и породнились, дети у нас хорошие, все у них будет хорошо, сват, Фарида Ахатовна, приходите в гости на будущей неделе, мы будем жарить шашлыки. Дядя Матвей приглашение принял и сказал, что обязательно придет, и я поняла, что первый лед между нашими семьями все-таки разбит.

Мама и папа троекратно расцеловали Костю, а Костин папа чуть коснулся губами моих щек, а потом мама вдруг оглушила всех громогласным «ой, Борь, что ж ты не напомнил, я ж забыла», после чего понеслась в прихожую за своей хозяйственной сумкой, с которой пришла.

И Костя потерял дар речи, когда она извлекла из ее недр теплый темно-зеленый свитер из толстой шерсти с высоким воротом и протянула ему.

— Хотела еще и варюжки, но не успела. Давай-ка, сынок, размер глянем, не коротко ли? — Я ткнула Костю в бок и он, все еще ошарашенный, поднялся, чтобы мама могла приложить свитер к его спине. — А рукава? Ну-ка, вытяни руки.

— Да пусть оденет, — сказал Костин папа, чуть заметно улыбаясь такой же, как у Кости, лукавой тонкой улыбкой. — Константин Матвеич, ну-к, принарядись.

Костя надел свитер, и он был впору, но мама еще немного покрутилась возле, чтобы убедиться, что рукава не коротки и в плечах не узко.

— Это Устя у тебя свитер стащила. Я по нему вязала, — сдала меня она с потрохами, и Костя вдруг будто опомнился: неловко обнял ее и едва заметно запинаясь, проговорил:

— Вот это подарок! Спасибо, теть Лен. Такой мягкий он и теплый, ну, теперь точно на Северах не замерзну.

— Варюжки с Устей передам тогда, — уточнила мама, улыбнувшись, когда следом за ней Костя обнял и меня тоже, чтобы чмокнуть в волосы и отпустить. — Тоже цвет такой, только узор другой и с желтеньким немножко. Устя привезет.

Спустя немного времени Фарида пошла в кухню, чтобы поставить чайник для чаепития с баурсаками. Мои родители и Костин папа разговорились о каких-то общих знакомых, и Костя, воспользовавшись передышкой, выбрался из-за стола покурить.

Я увязалась за ним. Вышла на крыльцо, встала рядом, прислонившись спиной к резным каменным перилам, и с улыбкой стала наблюдать за тем, как он зажигает свою неизменную «спичку».

— Чего это ты развеселилась? — Он заметил.

— Да так, — сказала я, пожимая плечами. — Детство вспомнила. Мама моя сколько чилиговых веников на меня извела. Иной раз только у бабули я от нее и спасалась.

Как обычно, при упоминании моей бабули Костино лицо просветлело, но тут же на него снова набежала глубокая тень. Он оперся локтями на перила и устремил взгляд куда-то вниз по улице, туда, откуда уже скоро должны были показаться первые коровы нашего деревенского стада: одна, пять, десять, — а потом воздух наполнится густым низким мычанием, тяжелым переступом ног и запахом травы, и по дороге, оставляя за собой след из коровьих лепешек, потечет настоящая разноцветная река. Наша корова, Лысёнка, должна была скоро прийти домой с этим стадом.

Я встала рядом с Костей и тоже стала туда смотреть.

— Нет, мои меня пальцем не трогали, — сказал он, помолчав и бросив на меня быстрый взгляд перед тем, как заговорить, будто хотел убедиться, что я точно слушаю. — Мама меня наказывала, но… по-другому.

— Как наказывала? — спросила я.

— Молчала, — сказал Костя спокойно. — Делала вид, что меня не существует.

— В каком смысле? — растерялась я.

— А в прямом. Могла ходить мимо меня или сидеть в коляске и просто смотреть сквозь меня, как будто не видя. И так несколько дней. И с папой тоже так же. — Он помолчал, а когда заговорил, голос стал будто резче и тверже, и чуть выше. — «Если человек несколько