она давила на меня и снаружи, и изнутри, заставляя сожалеть и злиться — правда, эта злость была иного рода, как боль в нарыве за несколько секунд перед тем, как его вскроет, чтобы выпустить гной, острый скальпель.

Я знала, что вот-вот прорву этот нарыв. Я должна была рассказать Косте о себе и Ростиславе, открыть ему правду, пусть даже она могла ввергнуть нас в состояние новой войны, но не молчать — потому что это никуда не денется, не рассосется само, не перестанет быть ложью, моим предательством, моей ошибкой, за которую расплачивались мы оба.

Я любила Костю еще сильнее за то, что он ни разу об этом не заговорил.

Я знала, что буду любить его, даже если он после признания меня возненавидит.

Глава 22

…Мой дом, кирпичная пятиэтажка, такая же серая, как и большинство домов в Уренгое, и такая же безликая, как северная природа, к которой я так и не смогла привыкнуть за эти годы, вырос перед нами как будто из-под земли.

Ростислав остановил машину у подъезда, и я взялась за ручку двери, но не удержалась. Протянув руку, сжала ладонь, лежащую на рычаге переключения скоростей, ощутила пальцами тепло его кожи и металл обручального кольца…

— Удачи тебе и прости за все. Прощай.

Мы посмотрели друг на друга в последний раз: взгляды встретились и тут же разошлись, брызнули в разные стороны, как стайки испуганных птиц. Наши сердца, связанные, как мне еще недавно казалось, если не влечением, то взаимной симпатией, без сожаления выдернули из себя ростки этой симпатии, и пусть эта неглубокая ранка еще меня беспокоила, я знала — совсем скоро она без следа заживет.

Я открыла дверь и выбралась из машины, намереваясь как можно быстрее зайти в подъезд и укрыться там от взгляда, которым — я чувствовала — Ростислав меня все-таки провожал.

Но не успела.

Жизнь иногда заворачивает сюжеты покруче любой мелодрамы, и моя превратилась именно в такую в миг, когда я увидела, что на подъездном крыльце, устремив за мою спину хищный кошачий взгляд, стоит Костя.

* * *

— Значит, коллега, — проговорил Костя, пока я поднималась по ступеням ему навстречу. — Наш давний друг Ростислав Макаров?

— Да, — сказала я. — Это он.

Я остановилась напротив Кости, но он отстранил меня и шагнул вперед, к уже отъезжающей машине, и проводил ее взглядом так внимательно, словно пытался запомнить на всю жизнь.

— Ну что же ты не пригласила его на чай?

— Костя, перестань, — сказала я. — Мы попрощались, все. Забудь.

Он обернулся и окинул меня взглядом — сверху вниз, так внимательно, словно видел впервые. Губы сжались, лицо побледнело так, что брови на нем превратились в мазки темной краски, но тон был угрожающе спокоен:

— Идем домой, Юся. Пора собираться.

Костя впустил меня в подъезд и позволил первой войти в квартиру, но сам едва переступил порог. Прикрыл за собой дверь, остановился, прижавшись к ней спиной, пока я снимала обувь и клала сумку на тумбочку у стены.

— Я не могу так больше.

Я резко обернулась, удивленная тем, как звучит его голос: лишенный эмоций, какой-то черно-белый, будто фотография, на которую наложили фильтр. И лицо его сейчас было безликим и бесцветным, и даже губы стали белыми, как будто от них отлила вся кровь, и уперся он затылком в дверь так крепко, что чуть сильнее — и точно останется вмятина.

— Почему ты согласилась уехать отсюда, Юся? Чтобы начать все сначала со мной… или чтобы оказаться подальше от Ростислава Макарова, раз уж не вышло быть с ним?

— Что?!

— Ты… — Костя запнулся, — любишь Макарова, так?

Мое сердце упало. Люблю Макарова?.. Я?!..

— Нет! Костя…

— Ты можешь хоть раз сказать мне правду насчет вас двоих? — перебил он, даже не пытаясь слушать. — Что-то у вас было?

— Не было. — Но он не верил, я видела по глазам, что не верил. Я шагнула вперед, протягивая к нему руки, внутри меня все оборвалось от нахлынувшей паники. — Костя, послушай, давай мы сядем и…

— Значит, ничего у вас не было. — Костя снова перебил и как-то даже выпрямился, еще сильнее вжавшись затылком в дверь и неотрывно глядя на меня, и я остановилась под этим взглядом, словно перед барьером, который было не переступить. — А привез он тебя по великой дружбе? И глаз от тебя оторвать не мог, пока ты уходила, тоже, видимо, только из-за нее?

Он затряс головой.

— Я не верю тебе, Юся. Ни капельки не верю.

— Как будет тебе угодно, — сказала я сквозь зубы, и пространство между нами начало стремительно накаляться.

Я дернула пуговицу пальто, расстегнула, едва ее не оторвав, жалея, что под рукой нет ничего тяжелого, что можно было бы запустить в стену.

— Не веришь? Ну и отлично, не верь… Идиот, ведь нас ведь было все хорошо. Мы ведь помирились, мы ведь ни разу за месяц не поругались!.. — Еще пуговица, и голос мой взвивался все выше. — Чего ты добиваешься сейчас, Костя? Хочешь, чтобы все снова стало, как раньше? Хочешь вернуться к тому, что было?

Еще пуговица — и эта все-таки оторвалась, и я швырнула ее в стену, вымещая злость.

— Я не спала с Макаровым! Мы не любовники и уж тем более не друзья! Я придумала все это тебе назло, Костя, я хотела, чтобы ты почувствовал то же, что чувствовала я, чтобы тебе было так же больно, как было мне!

— Ты своего добилась, — сказал он тихо, и эти слова меня еще больше подстегнули:

— Ты все еще хочешь правды? Вот тебе самая чистая правда, — я зажмурилась, снова открыла глаза и выпалила так яростно и четко, как только могла, отрезая себе к чертовой матери все пути к отступлению и побегу: — Я и Ростислав однажды чуть было не переспали. Мы целовались. Мы номер в гостинице сняли, мы разделись и в постель легли, а потом я, черт тебя дери, не смогла! — Я швырнула пальто на стул; голос у меня срывался, кровь бурлила. — Этой правды ты хотел? Теперь тебе стало легче? Ненавижу тебя за то, что ты все снова портишь, Лукьянчиков. Ненавижу!

Слово прозвучало в наступившей тишине, как звон разбитого стекла.

— Почему ты вышла