раз совершает одну и ту же ошибку, значит, он ничему не научился, значит, он — пропащий человек. Я хочу, чтобы ты учился на своих ошибках. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты вырос хорошим человеком, Костя. Подумай над тем, что случилось, и вынеси урок».

Костя выбросил сигарету, выдохнул дым.

— Папа говорил, мама такая в своего отца. Дед был принципиальный человек, идейный партиец, закоренелый коммунист. Он до конца своей жизни не простил маме ее брак с папой. Бабушка чуть не ослепла от слез тогда. Но дед был человек принципа. Вычеркнул ее из своей жизни — и все.

— А чем твой папа ему так не угодил?

Костя пожал плечами.

— Я не знаю, Юсь. Отец на такие темы со мной не говорил. И вряд ли будет.

— С ума сойти, — сказала я. — Нет, мои бы чокнулись, если бы кто-то решил в молчанку играть. И я бы с ними. Слава богу, Костя, что ты не такой.

Я замолчала, не зная, что сказать еще и какой откровенностью ответить на его откровенность о матери, всю жизнь пытавшейся научить своего сына не повторять ошибок… мысль эта вдруг потянула за собой другие, новые, неприятные, отдающиеся странным эхом из нашего с Костей недавнего прошлого…

— А свитер тебе идет, — сказала я, обнимая его, чтобы спастись от этого неприятного наваждения, и запрокидывая голову, чтобы поймать реакцию на следующие слова. — Хотя, если так разобраться, посмотреть все равно особо не на что.

— Ах вот как, — сказал Костя безмятежно, ущипнув меня обеими руками за мягкое место, и потянувшись за поцелуем, когда я хихикнула. — Ладно-ладно. Мы вернемся к этому разговору через месяц и посмотрим.

— Думаешь, выдержим?

— Ну, — сказал он, чуть отстранившись и глядя мне в лицо, — мы ведь уже начали стараться, правда?

— Поскорее бы уехать из Уренгоя!

Я и сама не знала, что за черт дернул меня за язык, но упоминание о Новом Уренгое сработало, как триггер: Костя задеревенел в моих объятьях, сжал руки крепче, глаза зажглись недобрым огнем.

— Юсь, — еще крепче, так, что мне стало почти больно, — Юсь, ты мне можешь честно сказать, почему ты согласилась уехать?

— В смысле «почему»? Чтобы начать все сначала, — сказала я легко.

Но Костины глаза будто два алмазных сверла сверлили мое лицо, и голос его был так же тверд и остер:

— Значит, чтобы начать все сначала. И начать ты хочешь со мной или…

— «Или»? — перебила я, уставившись на его во все глаза. — «Или»?! Ты идиот, Лукьянчиков, или как? С кем, по-твоему, я должна начинать, с Ванюшкой Аббасовым? С Салаватом? — Я дернулась, вырываясь из его объятий, сжала кулаки. — Какого черта ты начинаешь сейчас, ты вздумал на прощанье мне нервы потрепать? Нашел время, еще бы завтра утром…

— Юся, черт тебя подери, умолкни! — взорвался он, хватая меня за плечи и тряся так, что мне пришлось схватиться за него, чтобы не упасть. — Ты можешь хоть раз ответить мне нормально? Ты можешь уже наконец понять, что я ничего не начинаю, и что я спрашиваю тебя, потому что хочу получить вразумительный ответ!

— Хочешь вразумительный ответ? Так и задавай тогда вразумительные вопросы! — рявкнула я, снова вырываясь.

— Иди ты к черту!

Костя сделал мимо меня два шага, не больше — и я заскрипела зубами, почти зарычала и, рванув вперед, преградила ему дорогу.

— Черта с два ты будешь от меня вот так уходить, Костя, ясно тебе? — Я оттолкнула его прочь от двери, и Костя отступил, но схватил меня за руку и дернул на себя, так что я полетела в его объятья и ткнулась носом в его грудь с такой силой, что едва не сломала. — Только попробуй еще раз все испортить, придурок, попробуй еще раз попытаться от меня вот так уйти, и я обещаю, я тебе ноги вырву и…

— Костя, Юстина! — осторожно выглянула из двери Фарида, и я замолчала и сделала вид, что просто обнимаю своего мужа, и он сделал вид, что просто обнимает меня в ответ, и прижал мою голову к своей груди, чтобы я могла перевести дыхание и смахнуть неизвестно откуда взявшиеся на глазах злые слезы. — Скоро коровы, идемте. Вас все ждут.

Глава 21

Мы дождались, пока Фарида зайдет в дом, сказав ей, что тоже вернемся через минуту, а потом я отступила от Кости на шаг и…

— Значит, ноги вырвешь, если уйду, — уточнил он.

— Вырву, — хмуро пообещала я, запахивая на груди полы ветровки. — Костя, вот ты же знаешь, что я — бешеная тумановская порода, а, что ты меня злишь? Я и так на нервах из-за того, что ты уезжаешь, а ты, как специально, компостируешь мне… — я поняла, что снова распаляюсь, и все-таки заставила себя заткнуться, — прости.

— Чё компостирую? — Нет, он был неисправим.

— Не «чё», а «прости», идиот!

— Сама идиотка, — тут же отреагировал Костя, и спустя секунду напряженного и близкого к взрывному молчания мы оба вдруг прыснули и расхохотались: от нелепости слов, от облегчения и бог знает, от чего еще.

В воскресенье Костя улетел на Новый Порт, а я осталась в деревне: считать дни, волноваться, переживать… — и стараться, стараться вместе со своим мужем сохранить то, что возродилось между нами здесь, в месте, где мы были самими собой, рядом с теми, кто любил нас и хотел для нас самого лучшего, несмотря на то, что иногда это выглядело совсем иначе.

— Я скучаю по тебе, Лукьянчиков, — признавалась я вечером, когда мы созванивались по скайпу и обсуждали прошедший день.

— Ну надо же, — отвечал Костя наполовину шутя, наполовину серьезно. — Юсь, у тебя температуры случаем нет, ты нормально себя чувствуешь?

— Это намек на то, что я плохо выгляжу?

— Ты хорошо выглядишь… Даже слишком, хотя под этой кофтой ничего толком не разглядеть. — Он ухмылялся, и я уже знала, что за этим последует. — Может, снимешь?..

Мы флиртовали напропалую.

…За несколько дней до моего отъезда в Уренгой в нашей деревне случилось несчастье. Один из дружков Анчутки ударил ее ножом прямо на глазах у Евы, после страшной пьяной драки, во время