Колумбана, топая ногами в холодном дворе, дети нестройным хором поют праздничный гимн. Антон и Элизабет присоединяются к ним. Они больше смеются, чем поют, все они, а затем Антон поддерживает жену под руку, чтобы она не поскальзывалась, и она не отнимает руки.

Эмиль открывает дверь. Церковь темна внутри – конечно, ведь солнце уже село. Штутгарт пережил страшную бомбежку всего пару недель назад, одну из худших за все время. Поскольку бомбежка была так недавно, вряд ли бы самолеты появились в эту ночь, но кто знает. Всегда нужно сохранять осторожность в такое время. Но и без золотого света, струящегося из открытой двери, тепло исходит из нефа. Это сам дух места, любовь и надежда, накопленные веками, пропитавшие каждый камень.

– Входите, входите, – приглашает Эмиль. – У меня тут скромное празднование, всего лишь чтение манускриптов при свече, но я всегда рад вам, присоединяйтесь.

Священник берет Элизабет под руку и ведет ее через темноту. Дети держатся за подол ее по-городскому нарядного пальто, а Антон бредет, спотыкаясь, позади. Эмиль оставляет их у скамьи в первом ряду, затем слышен шорох, когда он идет вдоль нефа, шуршание занавесов, которыми закрывают окна, металлические кольца скользят по карнизам. Дети шепчутся и пинают друг друга под скамьей, взбудораженные новизной пребывания здесь в темноте и без других прихожан, но они помнят наставления родителей: в церкви нужно вести себя с уважением, даже не по воскресеньям, даже если темно, как в ботинке.

Отец Эмиль пробирается назад к началу нефа, нащупывая свой путь между скамьями. Мгновение спустя он чиркает спичкой, и большая белая свеча расцветает на алтаре. Ее единственный свет словно притягивает всю святость, собирая ее в одной точке, близкой и задушевной. Скромное позолоченное распятие, медные подсвечники без украшений, кадило, висящее на тройной цепочке удобно под рукой. Церковь никогда не была прекраснее, чем сейчас, в этом тихом янтарном свечении. Ее божественность этой ночью здесь только для них – особенной, подарок, мягко приподнесенный этой маленькой новой семье. Их дары в виде коричного хлеба и резных фигурок животных ничтожно малы по сравнению с дружбой и светом свечи, но отец Эмиль встречает их восклицанием искренней благодарности.

Он рассматривает резного верблюда, восхищаясь работой:

– Я не представлял, что вы резчик, Антон.

– Да я и не очень в этом мастер.

– Тут я вынужден не согласиться. – Он поворачивает верблюда в руках; свежеоструганное дерево кажется особенно светлым в свете свечи, поэтому фигурка отчетливо выделяется на фоне темного нефа. – В нем столько выразительности. Я почти готов поверить, что это тот самый верблюд, который был свидетелем рождения Спасителя.

Мария тянется к фигурке:

– Дайте мне поиграть с ним. Я хочу посмотреть!

– Ну-ка, ну-ка, – одергивает ее Элизабет. – У тебя была возможность посмотреть, пока твой отчим выстругивал фигурку. Я не позволю тебе ее сломать.

– Я не возражаю, – говорит Эмиль Элизабет, – она ничего этим зверятам не сделает.

Он протягивает Марии верблюда и его товарища осла:

– Ты знаешь, где ясли? Вон там, перед алтарем.

Мария прижимает резных животных к груди. Она моргает в потоке свечного света, с тревогой вглядываясь в темноту за ним:

– Я не вижу.

Эмиль поднимается и кладет руку на макушку девочки:

– Не бойся, малышка. Я пойду с тобой и покажу, где ясли. Сможешь поставить верблюда и осла туда, куда захочешь.

Пару мгновений спустя Антон может разглядеть, как Мария и священник сидят возле смутно различимых яслей, играя с фигурками. Отец Эмиль говорит за трех мудрецов смешными голосами, а ангела заставляет петь, пока Мария не начинает задыхаться от смеха. Мальчики скоро присоединяются к ним, немного замешкавшись, пока отламывали кусочки от коричного хлеба. Отец Эмиль сказал, что они могут съесть, сколько пожелают.

– У Vater[25] всегда была особенная связь с Марией, – замечает Элизабет, глядя, как они играют. – Я этого не понимаю; она такая непослушная девочка. Можно было бы предположить, что священник предпочел бы хорошего покладистого ребенка, такого, как Альберт.

– Может быть, он что-то в ней видит, – говорит Антон, готовый добавить: «Что-то, напоминающее ему о том, как он сам был маленьким мальчиком, давным-давно».

Но Элизабет говорит:

– Несомненно, он видит маленькую грешницу, которая нуждается в спасении. Ума не приложу, что мне с ней делать, Антон.

Когда дети основательно включаются в игру, Эмиль возвращается с неохотой, которая слышна в его вздохе, и медленно присаживается на скамью.

– Хорошо забыться на пару минут, – говорит он тихо. – Это великое благословение – смеяться и играть. Дети так легко могут приспосабливаться во времена, как сейчас. Если бы все мы могли переносить это так же хорошо. – Он пробует коричный хлеб и одобрительно кивает. – Давненько я не пробовал ничего такого сладкого. Где ты достала столько корицы, Элизабет?

– Берегла для кого-то особенного.

– Я, значит, сделал в своей жизни что-то хорошее, раз Бог счел меня достойным такой чести. – Он поворачивается к Антону: – Как идут дела с уроками музыки, друг мой?

За миг до того, как звучит ответ, воздух вокруг Антона и Элизабет остывает. Он надеется, что Эмиль не замечает этого напряжения. Вопрос о металлоломе – медных реликвиях памяти – все еще остается неразрешенным между мужем и женой. Семье нужны деньги; на этот счет Элизабет права. И если Антон не найдет способа их раздобыть, то он может считаться провалившим свою миссию перед семьей и Богом. Но какой смысл портить такую ночь неприятным разговором? Не будем ворошить старые обиды – не здесь, не сейчас.

– Уроки идут хорошо, – произносит он. – Бекеры тоже наняли меня, раз в неделю.

– Это уже три семьи, – говорит Эмиль. – Шесть детей общим счетом, если не ошибаюсь.

Элизабет отзывается:

– Это хорошее начало.

– Я никогда бы не подумал, – начинает Антон.

Он собирается сказать: «Я никогда бы не подумал, что Унтербойинген скрывает в своих холмах и долинах так много обеспеченных семей». Но прежде, чем он успевает закончить, тихий стон вторгается в разговор. Он идет откуда-то высоко сверху, над сводами нефа, над крышей церкви Святого Колумбана. Он идет с небес.

Дети роняют деревянные фигурки. Они отрываются от игры и смотрят вверх, вытаращив глаза и открыв рты. Стон нарастает, становится громче и глубже. Он становится грубым, злым ревом, быстро приближающимся. Ни одна душа в Германии не перепутает его ни с чем. Даже самые маленькие дети понимают, что это значит.

– Скорее, – говорит Эмиль, вставая и широко разводя руки, словно для того, чтобы собрать их в одно стадо. – В укрытие.

– Где оно? – кричит Ал.

Они знают, где укрытие дома – в