передерутся они — точно, превратившись в шипящий радужноволосый клубок неразрешимых противоречий.

— Как ты женился? — спросил ФМ полиционера.

— Весело. Помню: набережная в облцентре, ветрище, снег, теща орёт, чтоб мы шубу жене не угваздали, прокатную. «Волга» в ленточках. Кафе при рынке. Курица жареная, Эдуард Хренов — он тамадой у нас был.

— О, Господи…

— Свидетельница со свидетелем в туалете, само собой. Свидетель — однополчанин мой, даг, Пирмет. Боец. Свидетельница — сестра жены, клуша замужняя. Еёного супруга, тишайшего бухгалтера, вдруг ревность африканская накрыла. Он нож на кухне спёр, и на Пирмета… Тот его скрутил, вежливо. В морозильную камеру отвёл. Охолонуться.

— И забыл?

— Забыл. Тёща искать стала. Отогрели.

***

— Кис-кис!

Кот выгнул спинку. Подошёл, потерся лобиком о коленку Анфисы.

— Это Василий. Краси-и-ивый! Уса-а-атый!

Софушка не любила кошек. С детства. Эгоистки. Моча у них кислотная, шерсть от них везде. Васька наградил её тяжелым взглядом.

— Мне пора. — Мисс Кнепер встрепенулась.

— Куда?

— Не знаю… Отсюда! Хочешь со мной?

— Н-нет. Мне нельзя. Пока нельзя.

Девушки обнялись.

— Ну, пиши, — сказала Софушка. — Поклянись, что напишешь!

— Клянусь, — отозвалась будущая клятвопреступница.

Смарт-машинка укатила по Орджоникидзе в направлении северной столицы. Там мисс Кнепер купила билеты, и спонтанно, не раздумывая, полетела в Буэнос-Айрес. В совсем-совсем другой мир. Шиворот-навыворот. Где летом — зима. Бесснежная, но промозглая. Где по широким проспектам носятся допотопные автобусы-мерседесы с такой скоростью, что не дай Бог кто рискнет пересечь улицу в недозволенном месте! Где мало светофоров и мусорных баков. Где в грязненьких ресторанчиках величаво попивают невкусный кофе деды в шарфах, а на площадях танцуют танго. И протестуют, протестуют, протестуют. Студенты, тетки, работяги… Где еда, одежда и вино словно присыпаны нафталином. Где невозможно дышать из-за выхлопов от топлива — смеси бензина, керосина и, похоже что, зарина! Софушка с подробностями изложит все это в своей книге «Как мне было хорошо и плохо в Аргентине». Однако выпустит она её только через десять лет, родив от транс-женщины (урождённой Федерико Вийянуэва) двух гендерно-нейтральных детей — Унико и Примеро, когда Федерико наконец-то признается себе и верной партнерке, что он самый обыкновенный гей.

***

Пять пятьдесят утра: рассвет. Витька почувствовал его физически, впервые в жизни. Словно пульсацию. Зов. Снаружи щебетали сотни птиц. Благоухали тысячи трав и цветов. Цирвикали миллионы насекомых. Витя услышал что-то непонятное. Свист? И смех?

Он присоединился. Чего б не пошуметь спозаранку, коль обитатели фермы проснулись? Дядя Миша, Розочка, Петр Иванович, Владимир Мстиславович, Клара Анатольевна, дюжина полупрозрачных старушек, которые не говорили, а пищали и охали, и казалось, могли разлетелся одуванчиками от порыва ветра, высыпали в сад. Синикка бегала с собаками, козой и капибарой. Тома и угрюмый разнорабочий Арсений растапливали дровяной самовар литров на тридцать кипятка.

— Служба начинается, — шепнул Волгину-младшему опрятный дед, по виду, из бывших военных.

— Сектанты, — хмыкнул Витя.

— Попробуешь? — Тамара бросила мальчику дурацкую фланелевую шляпу с бубенцами и нашитыми вразнобой пуговицами, ракушками и пластиковыми фигурками. — Расскажи, почему сегодня ты не хочешь умирать.

Витя шляпу взял, заметил:

— Вы ебанашка. Извините.

— Без обид, — улыбнулась Тома.

***

Скрип ворот. Прекраснейший звук. Когда надеешься и не веришь, что вернется. ВВ подорвался отпирать избу. Эля лишь заворочалась во сне, пробормотала:

— Сына… Сыночек мой…

На пороге топталась босая, растрепанная Анфиса Мухина.

— Дядь Вить! Я от Селижоры свалила. Он — того. Сдох. При мне.

Волгин прижал девчонку к нагретому в кровати пузу.

— Ляжешь на Витькиной. Простыни свежие, кипяченые. Тебе молочка разогреть?

Глава восемнадцатая. Терминальная психотерапия

Он сидел посреди собственной квартиры в коляске, как фикус в кадке. Приходящие «золушки» мыли его, мыли гостиную, посуду из-под супа-пюре. Супы, тыквенные, шпинатные, броккольные готовили на цокольном этаже в ресторанчике «Первая гильдия» (дом, некогда доходный, построил в 1902 году купец Кособрюхов… или Кривоносов, или вообще Беспалов — что-то не так было с внешностью предка царского предпринимателя и с памятью советского академика).

Тарас Богданович Тризны смежил набухшие усталостью без пятнадцати лет вековые веки. Быстро она навалилась — дряхлость. Немочь. Еще недавно он выступал на симпозиумах, строчил мемуары, кошмарил студентов, пил с внуком и его приятелями в рюмочной. Водку. Ледяную. Под горячую и пикантную закуску.

Он мнил себя Кощеем Бессмертным. Ну, шумит в голове, ну, «сахар» скачет. В иной день без эуфиллина внутривенно не раздышаться. Но это ничего. Cogito ergo sum. Мыслю, следовательно, существую. Как он заблуждался! В стремительно угасающем теле мысль агонизирует, бьётся мотыльком о лампочку боли и страха. Когда его тряхануло, темы его разговоров изменились. Разговоры стали роскошью. Он узнавал внука, Фесю, сына, Мику, звонившего из Калифорнии, однако вместо слов из его рта чаще текла слюна.

ТБ очень повезло с детьми. Рафинированный интеллектуал Михаил Тарасович шустро перевоплощался в свирепого дельца. Он обеспечил папе кресло с синтезатором речи — на периоды параличей. Буквально выбил его у правительства Соединенных Штатов — «не летал бы ваш Маск никуда, если бы не вклад СССР в космонавтику!» (диссидентствующий академик, являлся, видимо, аватаром государства, которое он костерил всю сознательную жизнь). И препараты американские, не лицензированные в РФ, Мика отцу присылал. А со стороны внука дедушку поддерживал профессор. Выдающийся психотерапевт, психиатр. Тоже динозавр. Чевизов. Ученые мужи едва ли не ежедневно связывались по видео-чату. Чевизов вещал. Тризны внимал. Усиленно смирялся с неизбежным. С тем, например, что задницы молоденьких уборщиц ему отныне безразличны. Что пища растеряла остроту и сладость, алкоголь — способность веселить и удручать. После рюмки его клонило в пустой, бесцветный сон.

***

На мальчика смотрели покрытые пигментными пятнами мертвецы (в скором будущем).

Почему сегодня не стоит умирать?

Он откашлялся.

— Солнце… красивое.

Первые лучи легли на белые макушки яблонь. Мир пока оставался синим, с каждой минутой обретая большую прозрачность. Из-за леса медленно-медленно поднималось Оно, плескаясь в разбавленном золоте. Горлопанил петух. Стенала выпь. Звуки ночи и дня смешивалась, переплетались.

— Летом вообще нельзя умирать, — заявил Виктор Викторович. — Столько всяких штук вокруг! Купаться, рыбалка, ледяная вода в колонке, когда ссыхаешься от жары, арбузы… Дороги. Пыльные летние дороги, знаете? Которые вроде как ждут тебя.

Дедули и Синикка закивали.

— Ты часами сидишь на заборе и пыришься вдаль. Уехать бы… автостопом. С рюкзаком, палаткой и горелкой. Увидеть море, горы, Байкал, потом океан… Людей встретить. Разных, мудаков и нормальных. И няшных тянок, ну, девушек. Понятно, будет куча стремного дерьма, но без него, что без соли помидорину… — Он пожал плечами. — Сегодня мне не надо умирать. Вдруг завтра я рвану? Ну и потому, что солнце красивое.

Волгин-младший вернул шляпу