– Что, брат, худо?

Я кивнул.

– Бывает и хуже, – успокоил он, – это не я говорю, а царь Соломон. Мудрец такой был у евреев. У евреев на все есть ответы. Такой они народ. Ты тоже так считаешь?

Я опять кивнул, говорить не было сил. Парень вызвался проводить меня до дома, но я отрицательно помотал головой. Пожал его руку своей целой и побрел к машине. Парень поплелся следом, заявив, что все-таки проводит, а то я, чего доброго, и вторую руку покалечу. Мы доехали до ближайшего бара и надрались. О чем он говорил, не помню, отвечал ли я, не знаю. Ближе к полуночи я позвонил Степке и попросил заехать за мной на такси, потому что за руль мне было нельзя. Степка приехал. Мы на моей тачке куда-то подбросили парня, потом Степка хотел отвезти меня домой, но я не согласился. Мне надо было кому-то исповедаться. Деду я не смог бы, не тот случай, он бы еще предложил мне жениться на Лизе. Мы зашли в очередной бар, и я все рассказал Степке. Не знаю, насколько путано и что он понял. Помню только, что я все талдычил: «Понимаешь, это был мой первый ребенок. Был! Хотя не успел стать!» Что-то еще нес про вселенскую несправедливость, про то, что все бабы суки, про то, что мне подрезали крылья на лету, и так далее. Наконец, когда я иссяк, Степка спросил, что я намерен делать. Я не понял. Он поинтересовался, не правильно ли будет встретиться с Лизой, ей ведь хуже, чем мне. Я хотел врезать Степке по фейсу, но промазал и заорал:

– Ты что несешь? Она меня подло обманула!

Степка возразил, что это нелогично, потому что я ее ни о чем не спрашивал.

– А какого хрена она молчала всю дорогу, а сейчас сказала?! Хотела доказать мне, что я дерьмо? Да, я дерьмо! Может быть! Но уж никак не в этом конкретном случае. Тут я чист как младенец. – Произнес это слово и зарыдал. Да, это были всего лишь пьяные слезы, но они наконец прорвали плотину, и мне стало легче дышать. На нас оборачивались. Наверное, мы были похожи на пару гомиков, погрязших в любовной разборке. Когда мой родник иссяк, Степка поднял меня и поволок к машине. Отвез домой и плюхнул на кровать. Я слышал, что он просил Деда не беспокоиться за меня – просто надрались на нервной почве – и дать мне выспаться.

Судя по тому, что утром я проснулся в той же одежде, Дед от греха подальше даже не стал меня раздевать. И на том спасибо. Я надеялся, что Дед уйдет до моего выползания из спальни, но он не оправдал моих ожиданий. Запах кофе сломал мое намерение перележать его. К тому же вонял я, как козлина. Зачем я только вспомнил это слово?! Враз нахлынули воспоминания о вчерашнем. Я, кряхтя, встал, разделся и поплелся в ванную. На кухне Дед уже ждал меня с каким-то пузырьком. Смазал мне израненную руку жгучей гадостью и перебинтовал. Вопросов не задавал. Я позавтракал и отправился на работу.

* * *

Дни я заполнял работой, иногда напивался, Деда почти не видел. Приходил и заваливался спать. Он ко мне не приставал, видимо, через свою агентуру выяснил, что я стал трудоголиком, и успокоился. Тоже стареет, чутье потерял. Хорошо хоть Степка ничего ему не донес. Поскольку, как говорится, с лица я спал, то и начальство уверовало, что я окунулся в дело без акваланга. Никто не догадывался, что меня гложет тоска. Я чувствовал себя безвинно приговоренным к каторге. Я и думать не мог, что Лизино сообщение так меня выведет из строя. Господи, я столько раз оплачивал аборты своих девиц, зачастую даже не будучи уверен, что уничтожаю плод своих рук. Черт, при чем тут руки?! Совсем крыша поехала. Почему меня так заклинило? Только потому, что Лиза говорила не так, как те? Те сами хотели избавиться от бремени. Так вот почему беременность! Это бремя! А ребенок – это счастье?! Полный алогизм. Бог в наказание за грехи наслал на человека бремя в виде беременности? Я свихнусь! Какое мне до всего этого дело?! Чертова Лиза, мало мне всю жизнь доказывали, что я кретин, так она…

Она на звонки не отвечала, фамилию ее я не знал, ничего не знал ни о родителях, ни о друзьях, ни о том, где работает. Наконец, где-то дней через семь, я все-таки подкараулил ее возле дома. Подошел, взял под руку и повел к машине. Она было дернулась, но я сказал:

– Не бойся, насиловать и грабить не буду. Просто есть разговор.

Мы зашли в кафе. Я молча смотрел на нее. Она стала какой-то… потусторонней. Мне расхотелось ее убивать и вообще что-нибудь с ней делать, даже выяснять, зачем она мне ничего не сказала. Или зачем сказала… когда уже говорить не имело смысла.

– Мне просто некому было сказать, – сомнамбулически помешивая кофе, прошелестела она. Я вздрогнул, откуда она узнала, о чем я думаю? Хотя о чем мне еще было думать, если я притащил ее сюда? – Прости, – добавила она и встала. Слава богу, я не успел выдать дурацкое: «Чем я могу тебе помочь?» Так же молча я довез ее до дому. Наверное, мне тоже следовало попросить прощения. Но я еще до этого не дорос.

Дела шли ожидаемо, сирень, скучно. До финиша выборов было недалеко, а я все оттягивал «выстрел». Карта никак не складывалась. Я уж было решил сам катализировать события, как неожиданно представился ожидаемый случай. Выходит, интуиция меня не подвела. На самом популярном канале затевались дебаты семерки лидеров (разумеется, без кандидата номер один, который, ясное дело, в такой фигне не нуждался). Неожиданно номер пятый заболел, и телевизионщики лихорадочно подыскивали ему замену. Могли бы и обойтись, но, как назло (для них, разумеется), я пустил в соцсети слив, обыграв малосимпатичную, но многозначительную цифру. Я играл на том, что вместо счастливой семерки или семерки счастливчиков (это они так анонсировали передачу) будет «шестерка» или «счастливые шестерки». Сети не замедлили аукнуться. Галдеж стоял на весь Интернет. Делались ставки на то, рискнут ли устроители ток-шоу остаться «при своих» или доберут седьмого. Ставки делались и на то, кто может оказаться под этим счастливым номером. Об АнАне никто и не вспомнил, были фигуры куда ярче.

Все ждали шоу в самом нехорошем (а для ТВ – самом лучшем) смысле. Словом, я безымянно проделал серьезную пиар-кампанию для этих олухов. Потом позвонил редакторше (опять баба!) передачи, назначил стрелку и за кофе признался в авторстве. Она выслушала и усмехнулась: «Ясень пень, спрашивать, зачем ты рубил для нас просеку, не следует. А если я не приглашу твоего недотепу?» – «Не получишь тогда материальное приложение к нему», – пожал я плечами. Она кивнула и начертила сумму. Я присвистнул и кивнул. Мы чокнулись кофе.

На работу я скакал как козлик, но после разговора с ПиПи почувствовал себя козлом. Он категорически отказался платить. Я чуть не врезал ему. Не будь рядом неизменного Карлыча, ей-богу, врезал бы. Я и так изгалялся и эдак, чтобы понять, какая муха его укусила, но логики не обнаружил.

– Это кем же надо быть, чтобы самому себе яйца отрезать?! – взвыл я.

– Что ты понимаешь в яйцах? – хмыкнул Пимен. – Хранить их надо в разных корзинах.

– Чиво? – по привычке звякнул я. – При чем тут корзины?! Я же не о деньгах говорю!