— Вот как?

— О да. При этом Аргир утверждал, что с каждым годом дядя Иоанн становится все подозрительнее. Некогда он сам захватил престол силой оружия и теперь всерьез опасается всякого, кто может сделать то же самое.

— Стало быть, император считает, что мы, Гаврасы, набрали чересчур много силы. — Руки архонта сжались в кулаки. — Стало быть, годы верной службы, годы войн с половцами и печенегами не значат ничего.

— А также с персами, — напомнила Никотея. — Михаил Аргир намекал, что Трапезунт тоже будет принадлежать ему.

— Это неслыханно! — Григорий Гаврас ударил кулаком по золоченому подлокотнику. — Какая невиданная подлость!

Никотея замолчала, испуганно глядя на взбешенного родственника.

— Ну что же ты, — правитель бросил на нее гневный взор, — говори дальше!

— Я опасаюсь.

— Я же дал слово. Ну, хочешь, я поклянусь кровью святого предка моего, Федора Стратилата, заключенной в этом кресте? — Он вытащил из-под шелковой туники усыпанный яхонтами нательный крест.

Севаста молчала, глядя расширенными от страха глазами на взбешенного родича.

— Я клянусь тебе, клянусь! Говори, я требую! — продолжал тот.

— Я лишь предполагаю, — неуверенно выдавила красавица, — но быть может, сам император повелел убить юного Алексея, дабы тем самым вызвать мятеж и возмущение меж Гаврасов, чтобы, пользуясь внезапностью, сокрушить и вас, и владыку Трапезунта, как изменников. Когда Михаил Аргир после той ужасной ночи, в которую погиб Алексей, сказал, что очень скоро станет несметно богат и приберет к рукам земли Херсонесской фемы…

— Он сказал это?

— Я встретила его выходящим из тронного зала после разговора с императором. Он сиял, точно новенький солид.

— Подлость, подлость, подлость! — Архонт обхватил голову руками. — Господь моя защита! Какое подлое коварство! Бедный Алексей! Подлость! Я не оставлю этого, клянусь святой кровью Федора Стратилата!

— Я устремилась сюда, чтобы предупредить вас, мой дорогой дядя.

— Спасибо, милая девочка! Никто и ничто не сможет заменить мне Алексея, но отныне в сердце моем ты будешь зваться родной дочерью.

— О! — Никотея прильнула губами к руке архонта.

— Я этого так не оставлю, — вновь процедил правитель Херсонесской фемы, еле удерживая бурлившую в нем ярость. — Смерть Алексея будет отомщена или же я сложу голову, совершая это отмщение.

— Быть может, следует привлечь русов? Они сильны и многочисленны.

— Хорошо бы. Но как?

— Я тут размышляла, пока мы плыли из Константинополя, и хотела открыть вам свои мысли, хотя, быть может, они покажутся наивными такому умудренному опытом правителю, как мой храбрый дядя.

— Отец. Зови меня «отец». Я весь превратился в слух, дорогая.

* * *

Герцог Конрад Швабский беспорядочно метался по залу, будто уворачиваясь от десятков стрел, грозящих причинить нестерпимую боль.

— Гринрой, она не хочет быть императрицей!

— И это беспокоит моего принца? — следя взглядом за перемещениями одного из знатнейших и могущественнейших вельмож империи и продолжая уплетать сдобренную шафраном пулярку, ответил человек, к которому обращался Конрад Гогенштауфен. При дворе этот малый носил не бог весть какое высокое звание. Он числился одним из оруженосцев герцога и, хотя уже лет десять как мог претендовать на рыцарские шпоры, пальцем о палец не ударил, чтобы добиться их. Зато он всегда оказывался рядом с кубком вина в руках, когда герцог после турнира возвращался к шатру, чтобы восстановить силы, всегда находил удобное место для постоя и привлекательную девицу для согрева постели.

— Беспокоит — это не то слово. — Герцог резко остановился и упер взгляд в оруженосца, нагло восседающего перед ним с полуобгрызанной ножкой пулярки. — Как ты можешь жевать, когда я с тобой разговариваю?!

— Зубами, — не сморгнув, ответил Гринрой, — честно говоря, я не представляю других способов. — Он неспешно облизал желтые от соуса пальцы и потянулся за наполненным кубком.

— Нет, каков наглец!

— Надеюсь, первейший в ваших владениях. Мой государь должен иметь только самое лучшее. Кстати, мой принц, ни в пулярке, ни в соусе, ни в этом рейнском вине, как вы сами изволите видеть, яда нет. Быть может, составите мне компанию?

— Я не могу есть в такое время!

— Отчего же? Еще вполне светло, и день, вроде, не постный.

— Не делай вид, что ты меня не понимаешь!

— Ну, вас понять мудрено, коли вы сами не понимаете, что происходит.

— Что же, по-твоему, происходит?

— Все очень просто. Вы отчего-то решили, мой принц, что если на женскую головку напялить полпуда драгоценностей, то вышеупомянутая дама будет осчастливлена до конца дней. То есть да, с таким грузом конец дней может наступить быстро… Но, как по мне, вы говорили с ней совсем не о том.

— А о чем же?

Йоган Гринрой всплеснул руками, не забыв предварительно откусить еще кусок ножки.

— Мой принц, о том, что днем и ночью лишь она одна живет в вашем сердце, что ее глаза заменяют вам небесный свет, что, когда она хмурится, даже в самую ясную погоду на вас надвигаются черные тучи… Неужто это неясно?

— Так бы ты мог разговаривать с какой-нибудь пастушкой.

— Честно говоря, не вижу особой разницы. Под платьями у них одно и то же, а платья на них те, которые мы же им и покупаем.

— Что же мне теперь делать? — внезапно теряя запал, с тоской спросил герцог.

— Ну, если в изящной словесности вы, прямо скажем, сваляли дурака, то, видимо, следует показать, что вы — настоящий рыцарь.

— Да, ты прав. Я устрою турнир в ее честь и одержу победу.

— Скорее всего это будет восхитительно, — делая несколько больших глотков, проговорил оруженосец. — Можете также отправиться в Святую землю — это еще больше приблизит вас к предмету обожания.

— Не богохульствуй!

— Да упаси меня Бог! Я лишь толкую о том, что, покуда съедутся рыцари, покуда вы сокрушите их всех, наша добрая императрица уже будет рыдать, вспоминая вас, где-то в Лондоне, или уж как там называется их столица.

— Да, пожалуй, ты прав. Ну так что, что же мне делать?

— Ах, мой принц, что вам делать? — Гринрой поставил кубок и вновь облизал пальцы. — Я бы на вашем месте попробовал пулярку, как я ее пробую на своем…

— Да что ты все о еде?

— Да, кстати, о еде. Рассказывают, что почтеннейший батюшка императора Карла Великого в этих самых местах совершил преотменный рыцарский подвиг. Тут прежде, говорят, обитало чудовище с львиной мордой и длинным отравленным хвостом. Это порождение адской бездны постоянно требовало себе девиц, насколько я могу догадаться, с целью их поедания. И вот этот самый батюшка отыскал логово этого, ну, вы понимаете кого, и, обнажив свой меч, немедленно доказал ему, что он — не девица.