Его величество прошествовал дальше, но, поравнявшись с апельсиновыми деревцами, отвел ветви тростью, обнаружив за ними мадам Люцифер и мадемуазель д’Арманьяк. Облачко сигарного дыма, выплывшее из-за апельсиновых деревьев, окутало его величество и его святейшество.

Мадам Люцифер с вызовом воззрилась на них и лишь спустя несколько секунд соизволила сделать реверанс. Его величество грустно покачал головой с отеческим неодобрением и направился далее, в музыкальный салон. Придворные устремились за ним. Шартр, смущенный молодой супруг, не удостоил опозоренную супругу взглядом.

Мари-Жозеф гадала, что думает его величество о ее поведении и думает ли вообще, угодила ли она ему, защитив его дочь, или разгневала его своим невинным обманом.

Мадам Люцифер, проворчав гнусное ругательство, отбросила окурок на сияющий паркет и принялась посасывать обожженный палец. Пол под непотушенным окурком зашипел. Одно мгновение – и воск расплавится, а сигара опалит дерево.

Граф Люсьен подбросил сигару тростью и отшвырнул ее в серебряную кадку с апельсиновым деревцем. Судя по выражению лица, это происшествие не столько обеспокоило, сколько позабавило его. Все понимали, что мадам Люцифер могла бы избежать немого королевского упрека, если бы соображала быстро, под стать графу де Кретьену. Хотя Атенаис де Монтеспан славилась проницательностью и остроумием, ее дети от Людовика не унаследовали сообразительности.

Поравнявшись с Мари-Жозеф, Лотта быстрым движением увлекла ее за собой, в стан придворных. Она даже не пыталась скрыть, как ее развеселил афронт мадам Люцифер, и злорадно хихикала. Мадам, за долгие годы лучше научившаяся скрывать свои чувства на публике, едва слышно усмехнулась, но потом сжала губы.

– Какая вы сообразительная, умница! – воскликнула Лотта. – Какая вы смелая!

– Я только сказала правду! – возразила Мари-Жозеф.

Когда она проходила мимо мадам Люцифер, та, все еще посасывая обожженный палец, злобно уставилась на нее. Если Мари-Жозеф и надеялась услышать от нее благодарность, то удостоилась всего-навсего хмурого подозрительного взгляда.

– Но если уж меня все равно выбранили за курение, – тихо сказала Мари-Жозеф Лотте, – то лучше бы я вправду покурила.

– Мадам надавала бы мне пощечин, если бы я осмелилась курить! – запротестовала Лотта. – Да и вам тоже!

– Я не позволю даже мадам надавать мне пощечин, – твердо сказала Мари-Жозеф. – Хватит и того, что я натерпелась от монахинь в школе, мадемуазель.

Зазвучала музыка.

Под управлением месье Гупийе камерный оркестр заиграл тихую прелюдию. Рядом с музыкантами стоял прекрасный клавесин и конторка.

Его величество слушал не шевелясь, даже не поднимая истерзанную подагрой ногу на пуховую подушку. Он сидел в кресле, держась горделиво и прямо. Рядом с безмятежным выражением лица, под стать королю, внимал музыке его святейшество. Хотя он и отказался от золотых украшений и драгоценных камней, его белоснежное облачение сияло на фоне пурпурных кардинальских мантий.

Король, папа Иннокентий, а также король и королева Англии сидели в креслах первого ряда. За его спиной и с боков на табуретах расположились члены королевской семьи. Герцогини и несколько придворных, пребывавших в особом фаворе, примостились на оттоманках. Граф Люсьен стоял возле короля, позади незанятой оттоманки. Мари-Жозеф заметила, что он никогда не садится, если может стоять, но никогда не ходит пешком, если может скакать на лошади.

Ив стоял среди молодых придворных, позади великого дофина, законных внуков, принцев крови и незаконнорожденного герцога. Шартр, в нарушение этикета, остался с Ивом.

Стоя позади мадемуазель, Мари-Жозеф с беспокойством ожидала конца прелюдии. В салоне, к немалому удовольствию Мари-Жозеф, сделалось тепло. Лотта стала обмахиваться изящным сандаловым веером. Капля пота сбежала с ее виска по разгоряченной щеке. Мари-Жозеф вынула платок и осторожно промокнула лоб своей покровительницы.

Месье Гупийе завершил прелюдию торжественным тушем.

– За клавесином, – объявил церемониймейстер, – синьор Скарлатти-младший.

Малыш Доменико Скарлатти, в атласе, лентах, парике, с чопорным видом подошел к инструменту и грациозно поклонился его величеству. Слушатели зашептались и зашушукались, обсуждая юный возраст и высокую репутацию вундеркинда.

– Месье Антуан Галлан, – провозгласил далее церемониймейстер, – прочтет свои переводы арабских сказок – «Тысячи и одной ночи», – выполненные по распоряжению его величества.

Месье Галлан оказался чрезвычайно нервным и пугливым молодым человеком. Он чуть было не забыл поклониться; едва не уронил свою тоненькую книгу в кожаной обложке, открывая ее на конторке, но успел подхватить томик. На драгоценной отделке переплета заискрился свет свечей. Месье Галлан снова поклонился его величеству. Король благосклонно кивнул, и месье Гупийе поднял дирижерскую трость. Музыканты и маленький солист заиграли.

Месье Галлан почти шепотом начал чтение.

Мари-Жозеф с трудом различала слова, хотя перевод месье Галлана задумывался как главное украшение вечера. Мари-Жозеф хотела сосредоточиться на собственном творении, которое сейчас облекали в звуки Доменико, месье Гупийе и музыканты оркестра.

Мелодия играла и переливалась, словно свет свечей. Ноты вызывали образы далеких пустынь и садов, опасностей и приключений, экзотических ароматов и чудесных песен.

Годами слушая музыку лишь в собственном воображении, она теперь упивалась мелодией, заворожившей двор «короля-солнце». Ей казалось, что реальная музыка всегда уступает той, что звучит в уме, если только ее не исполняют ангелы или демоны.

«А вдруг я права и Доменико воистину ангел или демон?» – подумала она.

Мари-Жозеф медленно закрыла глаза, представив себе, что слушает музыку в одиночестве. Шелест шелка, атласа и бархата, шепот придворных, устало переступающих в толпе с ноги на ногу, приглушенные возгласы дам, восхищающихся красотой ее брата, – все это исчезло, и под звуки музыки она перенеслась в таинственную Аравию, зачарованная ее дерзкой и чувственной прелестью.

– «Шахерезада, супруга моя, – читал месье Галлан теперь уже уверенным и громким голосом, – я окажу тебе милость, и ты проживешь еще одну ночь, – объявил султан. – Ты расскажешь мне еще одну сказку. Но потом умрешь, ибо мне известно, на какие измены и предательство способны женщины».

Сказка и песня Мари-Жозеф завершились одновременно бравурными клавесинными аккордами Доменико.

Вне себя, Мари-Жозеф открыла глаза. Сердце у нее учащенно билось. В чудесном исполнении оркестра и малыша Доменико пьеса показалась ей воистину прекрасной.

Месье Галлан, Доменико и синьор Скарлатти поклонились его величеству. Когда они безмолвно выпрямились, Мари-Жозеф жадно вперила взор в лицо короля. Она надеялась, что его величество хотя бы одним движением, одним взглядом выкажет, что доволен.