– Прошу прощения, ваше святейшество? – ахнула пораженная Мари-Жозеф.

– И правильно делаете, – ответил папа. – Музыка должна прославлять Господа. Неужели вы не слышали о наказе Церкви? Женщинам надлежит молчать.

– Но это же в церкви, ваше святейшество! – Мари-Жозеф прекрасно помнила это правило, которое обрекало монастырскую школу на постоянное скорбное безмолвие.

– Не только в церкви, всегда! Музыка взращивает бесстыдство! Кузен, вы должны положить конец этим языческим забавам!

Нежный румянец радости, только что заливавший щеки Мари-Жозеф, сменился бледностью, когда она почувствовала, что ничего не понимает в происходящем. Потом она зарделась. «Почему я отказалась, когда месье хотел меня напудрить, – пронеслась у нее в голове безумная мысль, – тогда мне бы удалось скрыть, как я унижена и обижена! Иннокентий – муж святой жизни, не запятнавший себя развратом, который обесчестил его предшественников. Если он полагает, что мое поведение непристойно, быть может, так оно и есть?»

Она затрепетала, смущенная и опечаленная. Ей показалось, что она снова воспитанница монастырской школы и руки у нее горят от розги, а глаза – от набегающих слез, и она не в силах понять, почему вместо ответа на вопрос заслужила наказание.

«Я полагала, что сестры заблуждаются, – подумала Мари-Жозеф, – ведь я не могла поверить, что это по воле Господа мы прозябаем в скорби и безмолвии. Я полагала, что они в своем уединении забыли о благодетельном водительстве Матери-Церкви и Святого Отца. Но я ошибалась, а они были ближе к истине».

Его величество не торопился отвечать Иннокентию. Сначала он кивнул графу Люсьену, и тот вручил по увесистому, туго набитому кожаному кошелю, в которых позвякивали золотые, месье Галлану, синьору Скарлатти и месье Гупийе. Музыканты и переводчик, почтительно пятясь, вышли из покоя и исчезли с глаз.

– По-моему, пьеса была очаровательна, кузен, – наконец промолвил его величество.

Король говорил по-прежнему любезным тоном, однако весь зал почувствовал исходящий от него холодок неодобрения, пока он не улыбнулся Мари-Жозеф по-настоящему теплой улыбкой, хотя и не разжимая губ: он не хотел показывать беззубые десны.

– Она напомнила мне о прежних, блаженных временах. О временах моей юности. О пьесе, которую я сочинил когда-то… Помните, месье де Кретьен?

– Она была исполнена в честь возвращения посольства вашего величества из Марокко, – произнес граф Люсьен. – Посол счел это величайшей честью. Как и все мы, сир.

– Я уже много лет не писал музыку, – посетовал его величество. – Ах, сколь степенным меня сделала старость! Но вскоре все переменится!

Король рассмеялся.

Бледное, аскетическое лицо папы Иннокентия покрылось слабым румянцем, как будто он решил, что Людовик смеется над ним.

– Эта сказка исполнена языческой непристойности, – заявил Иннокентий, – а музыка так и призывает к разврату и прелюбодеянию!

– Ваше святейшество, – осторожно вмешался Ив, – ваше святейшество, прошу прощения, но моя сестра – воплощение невинности.

Мари-Жозеф мысленно благословляла брата за то, что он решился за нее вступиться, но папа Иннокентий критически оглядел ее с головы до ног: фонтанж, платье, декольте. Мари-Жозеф была поражена тем, что святой отец смотрит теми же глазами, что и обычный мирянин.

– Вот как, отец де ла Круа? Тогда вам следовало бы посвятить больше времени ее нравственному воспитанию.

«Я хотела только угодить Иву, – в отчаянии думала Мари-Жозеф, – а вместо этого навлекла на него порицание».

– Эта пьеса не для женских ушей, – заключил Иннокентий, – да и не для мужских, если мужчины стремятся ходить путями праведных.

– Кузен, – возразил Людовик, – француженки искушены в светских тонкостях.

– Уж слишком они искушенные и слишком светские, – ответил Иннокентий, – они слишком долго были лишены нашего влияния.

– А вы – их влияния, ваше святейшество, – неожиданно произнес граф Люсьен.

Иннокентий, опустив взгляд, возмущенно воззрился на графа Люсьена, но обратился к Людовику:

– Подумать только, я и не знал, что в свите короля Франции до сих пор состоят шуты. Вы проявили немалое великодушие, оставив на службе любимых уродцев покойной королевы.

Если придворных и позабавила словесная дуэль двух властителей из-за самых слабых и бесправных приближенных Людовика, лишь недавно попавших в фавор, то, услышав прямое оскорбление в адрес аристократа, они замерли в ледяном безмолвии. Даже его величество был поражен.

Иннокентий протянул руку по направлению к графу Люсьену, предлагая ему поцеловать перстень.

Граф Люсьен поглядел на папский перстень с отвращением.

– Не хотите нам сплясать, синьор шут?

– Только если вы согласитесь аккомпанировать мне на небесной арфе, ваше святейшество. – Граф Люсьен говорил самым любезным тоном, стоя в небрежной позе, держа эбеновую трость на сгибе локтя.

– Месье де Кретьен от моего имени управляет провинцией Бретань, населенной весьма строптивыми подданными, – произнес его величество. – Он мой преданный друг и надежный советник, и… он не танцует.

– Бретонцы воистину строптивы, – помрачнел Иннокентий. – В этой провинции до сих пор царит языческая ересь.

Взглянув опять на графа Люсьена, он, казалось, окаменел в безмолвном неодобрении.

Граф Люсьен не дрогнул.

– Мадемуазель де ла Круа! – позвал его величество, словно не замечая напряженного молчания. – В память вашего отца повелеваю вам написать кантату в честь годовщины моего восшествия на престол.

– О, ваше величество! – воскликнула Мари-Жозеф, вне себя от страха, но потом ее решимость пересилила все опасения. Одобрение его величества значило для нее несравненно больше, чем гнев его святейшества.

– Посвятите кантату пленению русалки. Кому же и сочинить сию пьесу, как не сестре удачливого охотника?

– Благодарю вас, ваше величество!

Она присела в глубоком реверансе, чувствуя, что вот-вот упадет в обморок. Она преклонила колени на сверкающем паркете, широко раскинув юбку и низко опустив голову.

– Охота – занятие, не подобающее священнику-иезуиту, – вновь вмешался Иннокентий, – а сочинение музыки – занятие, не подобающее его сестре!

– Помилосердствуйте, кузен! Я старик, мне так хочется праздника – с пиром, русалкой и кантатой! Пойдемте, за ужином мы успокоимся и забудем обо всех разногласиях!

«Я должна встать», – подумала Мари-Жозеф, пристально глядя на блестящий пол и не находя сил даже поднять голову.

– Мадемуазель де ла Круа, – твердо прозвучал у нее над ухом голос графа Люсьена, – вы должны встать.

«Интересно, уж не читает ли он мои мысли, подобно тому как читает мысли его величества?» – удивилась Мари-Жозеф. Он взял ее руку своими длинными, тонкими пальцами.