Его величество поаплодировал своим музыкантам и своему переводчику, выразив одобрение. После этого все стали наперебой восхищаться или притворяться восхищенными. Зал взорвался аплодисментами.

Месье Гупийе представил Доменико, синьора Скарлатти, музыкантов оркестра. Месье Галлан снова поклонился.

Папа Иннокентий слушал почти безучастно. Мари-Жозеф задумалась, дозволено ли ему, человеку святой жизни, наслаждаться светскими развлечениями.

Жаль, если нет, решила она.

Лотта энергично обмахивала веером лицо и шею. Она остановилась было, вновь затрепетала веером, нетерпеливо захлопнула его с громким щелчком, опять открыла веер с громким щелчком и стала обмахиваться. Мари-Жозеф заставила себя вспомнить о своих обязанностях, вытащила из рукава Лоттин платок и нежно промокнула ее щеку, стараясь не слишком размазать румяна.

– Превосходная сказка, месье Галлан, – похвалил король, – весьма увлекательная.

– Благодарю вас, ваше величество.

Месье Галлан снова отвесил поклон, покраснев. Он отдал книгу пажу, тот вручил ее церемониймейстеру, а церемониймейстер передал ее графу Люсьену. Граф Люсьен в свою очередь преподнес томик его величеству.

– В знак признательности за августейшее покровительство, которого изволил удостоить меня его величество, – объявил месье Галлан, – я распорядился напечатать в моем переводе и переплести первую из «Сказок Шахерезады», иначе именуемых «Тысяча и одна ночь».

Его величество взял книгу из рук графа Люсьена, благосклонно оглядел богатый переплет и вернул ее графу.

– Я с удовольствием принимаю подарок.

– Благодарю вас за высокую оценку моих усилий, сир.

– Синьор Скарлатти!

Скарлатти поспешно выступил вперед и снова поклонился.

– Синьор Скарлатти, передайте мое почтение вашему патрону маркизу дель Карпио и поблагодарите его за то, что он прислал мне вас и вашего сына.

Король улыбнулся малышу Доменико:

– Ты чудесно играл, мой мальчик.

Доменико чопорно поклонился, неловко сгибаясь в поясе, словно маленькая марионетка. Его величество лично вручил мальчику золотой.

– Месье Гупийе!

Капельмейстер бросился к его величеству и несколько раз поклонился.

– Очаровательная пьеса, месье Гупийе, прежде мы ее не слышали. Вы написали ее нарочно к сегодняшнему дню?

– Да, ваше величество, – ответил Гупийе.

– Великолепно, великолепно, хотя и довольно дерзко.

Мари-Жозеф замерла в изумлении, быстро сменившемся возмущением и гневом. Его величество решил, что пьесу сочинил месье Гупийе, а месье Гупийе промолчал!

– Ее написала синьорина Мария! – произнес малыш Доменико.

По толпе придворных прокатился испуганный гул: неужели сын простолюдина осмелился без разрешения обратиться к королю? Доменико, сжимая золотой большими и указательными пальчиками обеих рук и держа его перед собой, словно талисман, глядел на его величество, не мигая от ужаса и сжавшись в комочек, точно и в самом деле сожалея, что ему восемь, а не шесть.

– Это правда, господин Гупийе?

– До некоторой степени, ваше величество, – заторопился месье Гупийе. – Я переработал ее, орнаментировал, ваше величество, чтобы она соответствовала высоким требованиям двора.

Людовик обратил взор темно-голубых глаз на Мари-Жозеф. Как же она теперь раскаивалась в том, что когда-то, в Сен-Сире, сыграла Доменико свою пьесу. Стоило его величеству обратить на нее внимание – не важно, с упреком ли, с одобрением, – как она преисполнялась ужаса.

– Мадемуазель де ла Круа!

Пока она делала реверанс, в голове у нее одна за другой проносились безумные мысли: «Я должна подойти к нему, но как? Протиснуться сквозь толпу? Растолкать придворных? Перепрыгнуть через Лотту вместе с ее табуретом?»

Поднявшись, она обнаружила, что рядом с нею стоит граф Люсьен и предлагает ей руку и что придворные уже почтительно расступились перед ними. Она положила руку ему на запястье и с благодарностью последовала за ним, повинуясь его воле и твердо ступая по земле. Не будь его, она могла бы взлететь к потолку и порхать там среди живописных облаков, а то и вовсе унестись неведомо куда на запряженной волками колеснице Марса.

Его величество изволил улыбнуться:

– Мадемуазель де ла Круа, сколько, оказывается, у вас талантов! Укротительница русалок, спутница Аполлона и новая мадемуазель де ла Герр![9]

– Ах, ваше величество, мадемуазель де ла Герр – гений, а я всего лишь дилетантка.

– Но вы здесь, а она в Париже и занята творчеством вдвойне: рожает ребенка мужу и пишет мне оперу. Я давно ее не видел, однако надеюсь, что уж оперу-то она посвятит своему королю.

Его величество резко встал, выпрямившись и проворно подняв ногу с подушки. Все, кто до сего мгновения сидел, также встали. Королевская семья, иностранные принцы и остальные придворные придвинулись поближе к королю, чтобы услышать, что его величество говорит той, на кого в этот миг соизволил обратить свое благосклонное внимание.

Мари-Жозеф не имела представления, что делать, и потому снова присела в реверансе. «Ну разве можно свидетельствовать почтение королю?» – подумала она и потому сделала реверанс его величеству и реверанс – папе.

Папа Иннокентий протянул ей руку. Она преклонила колени и поцеловала его перстень. Губами она ощутила тепло золота, напоминающее живое дыхание, дух Господень, причастившись ему через тело его святейшества. Глаза ее наполнились слезами, мир вокруг затуманился.

Граф Люсьен помог ей встать. Она поднялась, едва не лишившись чувств от голода и благоговейного трепета, и схватилась за его руку, чтобы не упасть.

– Вы сочиняете музыку? – спросил Иннокентий.

– Да, ваше святейшество.

– Вы истинная дочь своих родителей, которыми я так дорожил, – произнес его величество. – Вы столь же прекрасны и умны, как ваша мать, и столь же очаровательны и талантливы, как ваш отец, мой друг. Вы играете и поете так же чудесно, как он?

– Я не в силах сравниться с ним, ваше величество.

– А вы, отец де ла Круа? Вы унаследовали от отца способности к музыке?

– Моя сестра – куда более талантливая музыкантша, – ответил Ив.

– Возможно ли это? – удивленно спросил король. – Впрочем, не печальтесь, полагаю, отец передал вам другие редкие качества.

– Вот только должной суровости среди них не было, – промолвил папа Иннокентий, – иначе он образумил бы синьорину де ла Круа и не позволил бы публично исполнять ее пьесу. Это непристойно.