Он провел ее по теплому, светлому и шумному Салону Венеры и далее, в Салон Изобилия. От голода у нее уже дрожали руки.

«Я не должна делать вид, будто во всем с ним соглашаюсь, – подумала Мари-Жозеф, – но, если буду спорить, точно останусь без ужина».

Его величество был не менее щедр, чем богиня изобилия, изображение которой украшало потолочное панно: она томно раскинулась на облаках, словно на мягких подушках, едва прикрытая трепещущими шелковыми покровами. Амуры и зефиры ее свиты наделяли адептов вином и плодами из рога изобилия. Столы его величества прогибались под тяжестью говядины и дичи, фруктов и всевозможных пирогов.

Перед Мари-Жозеф вырос лакей с блюдом, на котором громоздились самые изысканные яства: жареные голуби, персики, груши. Мари-Жозеф схватила жареного голубя и расправилась с ним за минуту. Поджаренная до золотистого блеска корочка хрустела, нежное мясо так и таяло у нее во рту. Крошечные косточки придавали мясу особую пикантность. Лакей подал ей льняную салфетку, и она отерла губы от жира.

Проглотив трех голубей и персик, Мари-Жозеф почувствовала, что может держаться на ногах. Она откусила кусочек груши. Груши она впервые попробовала, только прибыв ко двору. Груши, персики и яблоки плохо приживались на Мартинике, а почти все поля там были засеяны сахарным тростником.

Месье и Лоррен под руку вступили в Салон. Лоррен подвел своего друга к Мари-Жозеф и Иву. Он улыбнулся Мари-Жозеф, словно их связывала общая тайна, из тех, что не принято разглашать. Она сделала реверанс месье, а потом Лоррену. Ив ограничился холодным, чопорным поклоном. Лоррен ответил на его приветствие; месье с улыбкой кивнул.

Лакеи бросились прислуживать месье и его спутнику. Перед месье они поставили золотое блюдо, перед Лорреном – серебряное. Зная вкусы своих хозяев, лакеи подали герцогу Орлеанскому сдобные пироги и сласти, а Лоррену – говядину с кровью. Лоррен с наслаждением вонзил зубы в мясо, оторвав кусочек плоти от кости. Красный сок брызнул на его пальцы и серебристое кружево манжет.

«Как он хорош собой, хотя и стар, – подумала Мари-Жозеф. – У короля не осталось ни единого зуба, а у шевалье зубы как у юноши. Может быть, у него и волосы до сих пор густые?»

Лоррен носил прекрасный черный парик по самой последней моде. Локоны ниспадали ему на плечи. Никто никогда не язвил: вот, мол, он надевает парик, потому что волосы у него давным-давно выпали. Он носил парик, просто следуя моде и подражая королю, а король ввел эту моду, когда волосы у него поредели после болезни. Лоррен предпочитал лучшую парчу и изысканнейшее кружево, а его башмаки на высоких каблуках выгодно подчеркивали стройность его ног, облаченных в белые шелковые чулки. Он был так высок, что Мари-Жозеф, разговаривая с ним, приходилось поднимать голову.

Глаза у него были необычайно прекрасные, голубые.

– Отведайте этих пирожных, дорогой Филипп.

Лоррен обернулся к месье, словно сказав: «Я весь внимание, друг мой!» Стоило ему отвести взор от Мари-Жозеф, как свет потускнел, будто едва заметный ветерок потушил половину свечей в зале. Но хрустальные канделябры ярко горели как ни в чем не бывало, затопляя зал благоуханием воска.

Месье предложил другу нежный кусочек пирожного, пропитанного сливками. К верхней губе месье, словно белая мушка, прилипла крошка сахарной пудры.

– Просто пальчики оближешь, – сказал месье.

– Лучше попозже, Филипп, – откликнулся Лоррен, – оно не сочетается с соусом.

Он показал на свое непрожаренное мясо, а потом отложил кость и смахнул сахарную пудру с губ месье.

«Какая дерзость, – подумала Мари-Жозеф, – называть месье по имени! Впрочем, может быть, они всего лишь шутят, в конце концов, они же тезки! Однако он никогда не обращается к месье так фамильярно в присутствии мадам и, разумеется, не осмелится нарушить этикет при его величестве.

Лоррену и даже месье, наверное, становится не по себе, когда лицо монарха застывает от сдерживаемого гнева. Одного слова осуждения из уст короля достаточно, чтобы положить конец придворной карьере.

И я не могу даже вообразить, что сказал бы по этому поводу граф Люсьен! Какой он странный и каждым вздохом, каждым движением предан его величеству. Наверное, он стал бы на цыпочки и тростью ударил Лоррена по пальцам, как сестра Пенитенция – воспитанниц в монастыре!»

Лоррен ходил со шпагой, а граф Люсьен – всего-навсего с коротким кинжалом. Мари-Жозеф вообразила, как бы она расхаживала со шпагой в монастыре, когда сестры били ее по пальцам, стоило ей замечтаться, или награждали пощечинами, если она едва слышно напевала, или лупили воспитанниц за то, что они осмелились спать вдвоем в одной постели, потому что боялись темноты.

«Вот если бы тогда у меня была шпага, – подумала она, – никто бы не решился бить меня по пальцам, а тем более лупить».

– Мадемуазель де ла Круа, вы просто волшебно преобразились, – изрек месье. – В свете свечей вы кажетесь совсем бледной, даже руки! Вы согласны, Филипп?

– Она очаровательна при любом освещении, – ответил Лоррен.

– Если я хоть сколько-то похорошела, хоть чего-то добилась и хоть в чем-то усовершенствовалась, то этим я всецело обязана вам и вашей семье, месье, – сказала Мари-Жозеф. – И я бесконечно вам признательна.

Месье был неизменно любезен и говорил без задней мысли, и Мари-Жозеф действительно была ему признательна, но ей претило, что он так часто поминает о ее провинциальном происхождении, считая колониальной простушкой.

К их столу подошел Шартр, ведя под руку мадам. Он залпом осушил вино и, передав лакею пустой бокал, потребовал следующий. Глаза у него блестели, лицо заливал гневный румянец.

Он опрокинул и второй бокал и схватил с подноса у проходившего мимо лакея третий.

– Этого более чем достаточно, сын мой, – осадила его мадам.

– Пока мне что-то не хватает, матушка, – не остался в долгу Шартр и осушил третий бокал.

– Отец де ла Круа, – взмолилась мадам, – избавьте нас от скуки! Поведайте нам о своих приключениях!

Не успел Ив открыть рот, как вмешался Шартр:

– Я хочу ассистировать вам…

– Мой сын вообразил себя натурфилософом, – слегка раздраженным тоном заметил месье, предупреждая Шартра, что не стоит касаться запретной темы.

Шартр, всегда такой расслабленный и томный, покраснел до корней волос и произнес с горячностью, обыкновенно ему несвойственной:

– …во время вскрытия морской твари!

– Для проведения вскрытия довольно и одного препаратора, сударь.

Ив говорил запросто, без обиняков, ибо не догадывался об интересах и тайных амбициях Шартра. Натурфилософу, обладающему его эрудицией, ни к чему был неопытный ассистент.

– Человеку вашего положения, – напустилась мадам на Шартра, – не пристало рыться в рыбьей требухе.