Кое-что, например шлейф дыма после взрыва, видно очень хорошо, как с близкого расстояния. Горят мусорные контейнеры, подожженные с помощью мазута, и дым от них висит, висит, лезет в горло, хотя вроде бы вы к нему уже привыкли. Неподалеку на взлетно-посадочной полосе снаряд попал в топливозаправщик, и все, кто это слышал, целый час не могут унять дрожь. («Что не спишь? Что не спишь?») Перед моими глазами возникает картина, сначала неподвижная, а потом оживающая: горят таблетки сухого горючего, уложенные в покрытую копотью жестяную печечку, — ее сделал для меня двумя неделями раньше морпех в Хюэ, сделал из консервной банки, входившей в состав его продовольственного пайка. В этом зыбком свете я вижу контуры нескольких морпехов, все мы в укрытии окутаны едким дымом от сухого горючего, но весьма довольны своим положением, потому что можем подогреть себе ужин, довольны, потому что знаем, как безопасно здесь, в укрытии, и потому что мы вместе и в то же время каждый предоставлен самому себе, и нам есть над чем посмеяться. Я принес таблетки с собой, стащил их у адъютанта полковника в Донгхое — самодовольного придурка, а у этих ребят сухого горючего не было уже несколько дней, а то и недель. И еще у меня с собой бутылка. («О, дружище, мы так тебе рады. Определенно рады. Давай только подождем Ганни».) Говядина и картошка, фрикадельки и бобы, ветчина и матушка лимская фасоль — все это к ужину будет подогрето, а кто поставит хоть один долбаный цент на то, что будет завтра? А где-то наверху, при ярком дневном свете, стоит четырехфутовый контейнер с боевыми пайками, картон прогорел, и осталась только проволочная обвязка, банки и ножи-ложки разбросаны поблизости, и рядом лежит тело молодого рейнджера южновьетнамской армии, который только что пришел в разведбат выпросить несколько банок американских консервов. Если бы ему сопутствовал успех — его бы встретили с распростертыми объятиями, но парнишке не повезло. Три снаряда упали почти одновременно, не ранив и не убив никого из морпехов, и сейчас между двумя младшими капралами завязался спор. Один предлагает положить мертвого рейнджера в зеленый мешок для перевозки трупов, а другой — прикрыть его чем-нибудь и отнести в лагерь к узкоглазым. Он очень горячится. «Сколько раз говорили этим долбакам, чтобы сидели в своих норах», — все время повторяет он. Все вокруг горит. Ночью видно, как горят леса на окрестных склонах, окутанных дымом. Попозже утром стало пригревать солнышко, туман рассеялся, и территория базы оставалась хорошо видной до сумерек, когда снова похолодало и сгустился туман. И опять наступила ночь, а небо на западе озаряют яркие всполохи. Горят кучи снаряжения, пугающе огромные, как зазубренные горные вершины. Горит разное старье, вроде хвоста самолета С-130, и пламя вздымается в небо, а сквозь грязно-серые клочья дыма виднеется покореженный металл. «Боже, если ты делаешь такое с металлом,то что же будет со мной?» А потом что-то начало тлеть над моей головой — влажный брезент, покрывающий мешки с песком вдоль окопа. Это был маленький окопчик, и многие из нас быстренько в него попрыгали. В противоположном его конце сидел молодой парень, которого ранило в горло, и он издавал звуки как ребенок, который глубоко дышит, чтобы как следует закричать. Мы были на поверхности, когда упали эти снаряды, и одного морпеха рядом с окопом сильно залило ниже пояса грязью. Я оказался в окопе рядом с ним и из-за тесноты невольно навалился на него, а он ругался:

— Ты, мать твою, пидор…

Наконец кто-то сказал ему, что я журналист, а не морпех. Тогда он очень спокойно посоветовал:

— Поосторожнее тут, мистер. Пожалуйста, осторожнее.

Недавно его ранили, и он знал, как это больно в первые минуты. Человека взрывом может просто разорвать в клочья, а под обстрелом находится все на территории базы. Дальше на дороге, огибающей штабное укрытие, находилась свалка, где сжигали ненужное снаряжение и форму. Там я увидел такой разодранный бронежилет, что его уже никто больше не наденет. На спине его владелец писал, сколько месяцев прослужил во Вьетнаме. «Март, апрель, май (название каждого месяца накарябано наспех, как попало), июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль» — и всё, список закончился, как часы, остановленные пулей. К свалке подкатил джип, из машины выскочил морпех со скомканной униформой в руках. Он выглядел очень серьезным и испуганным. Какого-то парня из их подразделения, которого он даже почти не знал, убило у него на глазах. Он поднял униформу, и мне казалось, что я его понимаю.

— Ее ведь не отстирать, да? — спросил я.

Он посмотрел на меня так, как будто вот-вот заплачет, и бросил форму в кучу мусора.

— Слушай, — сказал он, — ты можешь взять ее, отчистить и носить после этого миллион лет, и ничего с тобой не случится.

Я вижу дорогу. На ней глубокие колеи от колес грузовиков и джипов, но из-за постоянных дождей они не затвердевают, а у дороги лежит дешевенькая тряпка — накидка, которой только что закрывали тело убитого морпеха. Она пропиталась кровью вперемешку с грязью и затвердела на ветру. Лежит на обочине как отвратительный полосатый мяч. Ветер не сдувает ее, только гонит рябь по лужицам крови и грязи в ее впадинках. Я иду мимо с двумя чернокожими морпехами, и один из них пинает ногой этот отвратительный беззащитный ком тряпья.

— Полегче, паря, — говорит другой невозмутимо, даже не оглянувшись. — Это ты американский флаг топчешь.

Ранним утром седьмого февраля в Кесане происходило нечто столь кошмарное, что, когда весть об этом долетела до Хюэ, мы ненадолго позабыли обо всех«своих страхах и тревогах. Словно самые страшные предчувствия любого из нас сбылись; это предвещало ночные кошмары столь страшные, что человек вздрагивает во сне. Никто из услышавших эту новость не в силах был даже улыбнуться той горькой, загадочной улыбкой оставшегося в живых счастливца, которую всегда вызывали дурные вести. Даже для такой улыбки происходящее оказалось слишком ужасным.

В пяти километрах к юго-западу от военной базы Кесан, поблизости от реки, составляющей границу с Лаосом, располагался лагерь спецназа. Свое название — Лангвей — он получил от монтаньярской деревушки, которую годом ранее наши самолеты по ошибке разбомбили. Лагерь был больше других таких лагерей и намного лучше обустроен. Он стоял на двух холмах, отстоявших на 700 метров друг от друга, и жилые бункеры с большей частью людей находились на ближнем к реке холме. Там служили двадцать четыре американца и больше четырехсот вьетнамцев. Укрытия были глубокими, прочными, с трехфутовыми бетонными подушками сверху, и казались неприступными. И как-то ночью на этот лагерь вдруг напали северовьетнамцы и взяли его. Взяли ловко, как это им удалось до того лишь раз, у реки Дранг, атаковав расчетливо и с неожиданно хорошим оружием. Девять легких советских танков — Т-34 и Т-76 — двинулись с востока и запада и внезапно подошли к лагерю. Американцы даже сначала приняли звук их двигателей за забарахливший лагерный генератор. В бойницы и вентиляционные отверстия бункера полетели противотанковые пакеты, удлиненные подрывные заряды для проделывания проходов в проволочных заграждениях и минных полях, полился слезоточивый газ и — самое страшное — напалм. Скоро все было кончено. Американского полковника, прибывшего инспектировать Лангвей, видели с гранатами в руках. Потом его ранило. (Он выжил. Здесь даже слово «чудо» не подходит.) Погибло от десяти до пятнадцати американцев и около трехсот солдат из числа местных жителей. Немногие уцелевшие шли всю ночь, просочились через северовьетнамские позиции (кое-кого потом подобрали вертолеты) и добрались до Кесана уже после рассвета, и говорят, что они совсем обезумели. И в то самое время, когда шел бой в Лангвее, Кесан подвергся самому сильному артобстрелу за всю войну: за ночь упало полторы тысячи снарядов, то есть по шесть в минуту, а сосчитать эти минуты вряд ли кто смог.