* * *

Я правильно сделала, что не позволила себе снова броситься в объятия Гарри Джейкоба. Гарри просто не подходил новой, первоклассной Мэнни. А Тонкий Капитан вполне мог подойти. Я продолжала идти по улице. Я шла и шла, без определенной цели, потому что была сильно взволнована происходящим, как мне и полагалось. Моя планида наконец-то нашла меня, я была в этом уверена. Чем больше я думала о том, что произошло в музыкальном магазине, тем больше я была в этом уверена, а чем больше я была в этом уверена, тем больше все вокруг меня преображалось. Я влюбилась. Какое облегчение. И адрес, тот адрес, написанный рукой Эдди, снова начинал жечь меня изнутри, и я начинала чувствовать уверенность и в этом деле тоже. В конечном счете я была весьма убедительна.

Все это было похоже на начало лета, когда в окно врывается горячий ветер: во мне пульсировало какое-то волнующее разрывающее чувство. Но оно не могло совсем меня разорвать: во мне присутствовала и напряженность. И разрывающее чувство наталкивалось на напряженность, а напряженность в ответ отталкивала разрывающее чувство от себя, и все это создавало внутри меня невероятно прекрасное головокружительное давление, ощущение, что уже вот-вот, настолько вот-вот, как еще никогда не было.

Но, позволю себе признаться, в этом чувстве по краям что-то немножко царапалось. Если бы это было возможно, я бы лучше сохранила это ощущение вот-вот и не стала бы рисковать и идти до самого конца. Я всерьез обдумала такой вариант: никогда больше не встречаться с Тонким Капитаном, а просто подкармливать сердце самой мыслью о нем, кроха за крохой, так, чтобы я всю жизнь могла прожить в постоянном состоянии вот-вот. Ведь если я пойду к нему, все может обернуться и не так, как должно. Может, мне также не стоит идти и в дом номер тридцать семь на Теннисон-стрит. Но я поняла, что должна сделать и то, и другое, потому что как только я начала рассматривать возможность не пойти, ощущение вот-вот стало таять и терять напор. Поэтому я быстренько подкачала его, заверив сама себя, что непременно пойду.

Я попыталась хотя бы перестать думать о Тонком Капитане, но он был всюду. В синем небе, опаляющем жаром мои открытые плечи, в причудливых старых квартирах, в моем будущем. Я попыталась придумать, что бы мне спеть, но единственной песней, приходившей на ум, была песня Боба Дилана, которую обычно пел Гарри, и я не собиралась ее петь.

Я снова встала на свои рельсы и принялась высматривать местечко, где бы я могла поесть. Я вышла на Фицрой-стрит, где было два старых больших отеля, много магазинчиков и итальянских ресторанов. Я зашла в один из них. Он показался мне старым и немодным, и я ему посочувствовала. Там сидела пожилая пара. Они прислонились спиной к стене и просто смотрели по сторонам. Они не разговаривали. Когда я вошла, мужчина поднялся и выставил вперед большой живот. Он подошел ко мне.

— Я могу заказать пасту или еще что-нибудь? — спросила я. (Время ланча уже давно прошло.)

Он оглянулся на женщину, она кивнула.

— Хотите пасту по-неаполитански? — уточнил он.

— Конечно.

Я поняла это так, что у пожилой итальянской пары иссяк запас слов друг для друга. Меня это обеспокоило. Сказать по правде, меня тревожила мысль о замужестве. Я боялась, что муж может быстро мне надоесть. Настанет момент, когда он уже перескажет мне все, что было в его жизни, поделится мнением по всем возможным поводам, и что тогда? Через какое-то время в семейных парах должны прекращаться разговоры — такие разговоры, которые уносят вас, заставляют истекать кровью, сгибают в три погибели, вспенивают вас как шампанское, туманят взгляд. И остается только вялотекущий обмен безвкусными замечаниями о супе или о маковом зернышке, застрявшем между зубов. Так я думала о себе и Гарри Джейкобе. Что, если наступит скука? Я представляла себе разговоры, к которым может прийти парочка типа меня и Гарри. Получалось примерно так.

— Тебе нравится? — говорит она.

— Что? — говорит он.

— Тебе нравится суп? Я добавила туда перец чили.

— Угу. Вкусный. — Он дует на него, зачерпывает немного ложкой и думает: а что дальше? Что будет после обеда?

Она замечает что он капнул супом себе на свитер. Она испытывает легкое раздражение и тянется за солью.

* * *

— Эй, дорогуша, как думаешь, сколько мне лет? А? — Старый итальянец шумно плюхнул на стол передо мной миску с пастой.

— Пятьдесят.

— Шестьдесят три. — Он торжествующе стукнул себя кулаком в грудь и расхохотался.

Я шла и шла вдоль по улице. В голове не было ни одной мысли, ни одной направленной мысли, а только противоположность направленной мысли. Это был просто импульс, неуправляемый импульс. Я, как волна, катилась вперед. И даже ни капельки не хромала.

Еще там шел маленький мальчик в красных шортиках и рубашечке. Пухлые щечки, рубашечка заправлена в шортики. Я внимательно смотрела на него, а он вдруг яростно бросил камень в стаю голубей на мостовой. Голуби словно подорвались на мине, хлопанье крыльев разошлось по воздуху взрывной волной. Мальчик продолжал идти, засовывая в рот красный леденец на палочке и триумфально размахивая маленькими, похожими на сардельки ручками. У меня не нашлось добрых мыслей для этого малыша, от имени голубей — не нашлось.

Я подобрала красивый желтоватый лист гинкго и прикрепила его к своим волосам, только он при этом сломался. В моих волосах была половинка этого прекрасного листа, небо сияло, и у меня возникло какое-то особенное чувство. Огни баров и кафе разрисовали ночь, как пригласительную открытку. Это приглашение хотелось принять. На улице, у маленького столика, стояла смуглая высокая цыганка. Она брала доллар за вопрос. На ней было что-то сверкающее. Определенно, что-то сверкающее. К ее шарфу были пришиты крошечные золотые диски, это они-то и сверкали, а еще на ней была длинная шелестящая юбка. Купив один вопрос, я спросила про любовь, но я не собиралась непременно ей поверить. Мне просто хотелось чего-нибудь сверкающего, хотелось прикоснуться к несколько непристойной ночной жизни улицы.

Цыганка взяла мою руку. Она сказала: «Удача тебя благословила, ты всегда будешь находиться под защитой. Ты художница?» Я отрицательно качнула головой. «Твое сердце, — продолжила она, — прекрасно связано с разумом. Ты должна отдавать должное и тому, и другому, но ты должна прекратить любить опасного мужчину, ты должна любить того, кто любит семью».

Я хотела спросить: «А как понять, что человек любит семью, пока у него нет семьи?» — но я заплатила только за один вопрос. В любом случае, подумала я, семья тоже может таить в себе опасность.

Старик толкал перед собой тележку с огромной грудой пластиковых мусорных мешков. На нем были белые шлепанцы и коричневый костюм. Он выглядел усталым, мешки зловеще поблескивали. Я знала, что у города серое темное сердце. Вокруг были пористые голодные дома, они стояли слишком близко, слишком тесно. Жизнь вымазала их своей грязью и своей любовью, снаружи и изнутри. Возникало чувство, что каждый уголок — живой, пульсирующий и пытливый. Стоит только взглянуть на него, прижаться к нему своим сердцем, и он тотчас отзовется мощным ударом своего.