На стене был приклеен плакат. Наполовину отодранный. На нем было написано огромное слово. Der Fensterputzer. По картинке я догадалась, что по-немецки это означает «средство для мытья окон».

Der Fensterputzer.

Der Fensterputzer.

Хрум-хрум.

* * *

На самом деле я чувствовала себя как кошка. Я вся была роскошная и небрежная, сотканная из шелка. Я была крадущаяся и гладкая, и ничто не могло меня зацепить, ничто. Я скользила в ночь, неся в себе огромное горящее сердце, я была как счастливый поющий мальчишка. У меня было ощущение, что что-то прибыло внутрь меня, подобно тому, как письмо проскальзывает в почтовый ящик, только это было не письмо, а новое восхитительное знание, откровение, и оно всецело принадлежало этому моменту. Это может прозвучать банально, но именно в тот момент я знала, И никогда потом мне это не было так ясно, что ничто не имеет значения. Тогда я понимала это, и потому тогда это так и было. Вот как все просто. Я могла бы продолжать бродить по улицам, и было бы совсем не важно, куда я иду. Я была легким дуновением ветра, принявшим форму девушки.

А ведь обычно все имело значение.

У супермаркета сидела и ждала хозяина старая желтая собака. Я подошла к ней ближе, я подошла ближе и какое-то время побыла с ней. У нее был встревоженный вид, поэтому я начала ей кое-что нашептывать. Я говорила: «Понимаешь, не стоит тревожиться, ничто не имеет значения». Похоже, мне не удалось убедить в этом желтую собаку, и тогда я поменяла тактику. Я применила философский подход. Я сказала: «Представь, насколько все было бы хуже, если бы все было известно заранее, если бы все было ясным и практичным, как красные пластмассовые часы у нас на кухне. Представь, как этим часам, должно быть, не хватает импровизаций, как им хотелось бы потеряться в догадках или поваляться на солнышке, не имея в голове ни единого плана».

Желтая собака неожиданно завиляла хвостом и встала, и только я подумала, что собаки — самые философичные существа на свете, как увидела, что она виляет хвостом, приветствуя девушку, а не мою философию. Девушка была яркая, сияющая, блондинка до мозга костей. Они были прекрасной парой — она и желтая собака: обе крупные, напитанные «Педигри». На ней была мини-юбочка и маленький розовый топик с надписью «Королева диско». И у нее была превосходная загорелая кожа, которая выглядела как полированная мебель из сосны. Я стояла рядом, пока она отвязывала собаку. «Педигри», повторила я сама себе, вот что она ест, и это объясняет стройность и силу ее ног и лоснистость хвоста ее волос. И как раз в тот момент, когда это слово складывалось в моем сознании, королева диско улыбнулась и сказала мне «привет». Она сказала это так мило, что я немедленно устыдилась самой себя, потому что я думала про «Педигри», и я постаралась загладить это ангельской улыбкой. Похоже, она не заметила ни того, ни другого, и было видно, что ей живется легко. Она и ее собака стали удаляться от меня танцующей походкой, окруженные ореолом прекрасного желтого сияния, а я осталась стоять, размышляя, почему у меня такая привычка — не очень-то лестно описывать других людей. Некто Противный заявил: «Потому что ты плохая». Но дело было не только в этом, я еще словно была занята тем, что защищалась от Кого-то Противного в ее голове. Я всегда представляла себе, что вокруг идет молчаливая яростная битва этих Противных: приглушенные удары хлыстами языков, летящие стрелы отрицательных оценок, из одной головы в другую, особенно часто — в мою, из-за моего носа, или же потому, что я безнадежна, или же потому, что у меня нет Т-образных ремешков. Возможно, никого и не было на поле брани, кроме меня, одинокого сумасшедшего рыцаря, отражающего удары воображаемых копий.

Возможно, Филомена обладала способностью видеть Кого-то Противного у меня внутри, отбивающего копья. Возможно, именно поэтому я ей никогда не нравилась. Возможно, мой нос был здесь и ни при чем.

Я сформировала здравую мысль и произнесла ее про себя, чтобы уверить себя в своем несумасшествии и чтобы доказать себе, что вполне могу игнорировать страстное желание Кого-то Противного поболтать. «Я не плохая, — сказала я. — Я просто пасусь не на том выгоне. Я отбилась от стада, и в любом случае, кем бы я ни была, я еще не вполне им стала. Я все еще становлюсь». На деле я всегда верила, что когда-то я была лошадью, потому что я так люблю носиться по холмам. А Эдди раньше был рыбой. Нарядной рыбкой — существом неосновательным, но прелестным.

О, кусок черного летнего неба. Небо ничего мне не ответило.

Я пошла в том же направлении, что и желтая пара. Не знаю почему, пошла — и все.

* * *

Диско-девушка зашла в магазин готовых блюд из курицы. Я спряталась поблизости в книжном магазине и стала ждать, когда она выйдет. Ее не было ужасно долго, и я уже начинала думать, что, возможно, она — это не такая уж и заманчивая перспектива. Не то чтобы меня так уж заинтересовала диско-девушка, а просто мне хотелось примерить на себя чью-нибудь чужую жизнь. Чью-нибудь легкую жизнь. Я подумала, что если пойти не своей, а чьей-нибудь дорогой, то вряд ли будешь совершать ошибки. Более того, не придется принимать вообще никаких решений. А может быть, через подражание даже можно научиться жить легко. Это была экспериментальная попытка побыть собакой. Собаки идут рядом и ни в чем не сомневаются.

Чтобы не возбуждать подозрений, я взяла в руки книгу. Большую книгу с темной картиной на обложке. Внутри было полным-полно картин, в основном изображавших океан или реку ночью. Я небрежно листала книгу и поглядывала на картины, но вдруг стало происходить что-то странное. Это происходило медленно, глубоко и почти мистически.

Сначала картины начали смотреть на меня в ответ. Они меня вовлекали. Они меня будоражили. Ничего особенного на них не было: чудные, нереальные синие тона, дымчатое ночное небо, плоть воды, большая и мягкая, и ощущение чего-то еще — лодки или человеческого силуэта, огоньков далекого берега, моста. Но все было как-то неясно: казалось, картины написаны туманом, темнотой или музыкой, а вовсе не красками. И именно эта неопределенность находила во мне отклик, потому что была нежной и возможной, и в ней и для вас было место. Там не было ничего внятного, не было четких контуров, будто и в самом деле у предметов не могло быть определенных мест, и почему-то это казалось правдой, правдой, не высказанной прямолинейно, а лишь мимоходом напетой, присутствующей там в размытом и парящем состоянии, звучащей там подобно отдаленной печальной мелодии. Я думаю, что увидела в картинах не то, что доступно глазу. Я смотрела на них не глазами, а какой-то другой частью себя. Это действительно было похоже на музыку, на то, как вы слышите ее ушами, но воспринимаете чем-то другим внутри себя. В меня вливались нежные напевы тех картин: картины пели песню моего собственного сердца. Я знала этот окружающий меня туман и чувствовала, как я в нем стою, просто нахожусь там, подобно лампе в темной комнате. Наверно, нужно оказаться в полной темноте просто для того, чтобы понять, как обрести свой собственный свет.

Меня так захватил этот нежный туман и мое в нем пребывание, что я совершенно забыла и диско-девушку, и свою недолгую жизнь в качестве собаки. Я хотела только удержать эту книгу, хотела, чтобы у меня всегда была возможность смотреть на эти картины. Цена почти равнялась той сумме, которая у меня осталась от «лошадиных» денег, и я подумала, что люди сочтут меня ненормальной, если я потрачу тридцать пять долларов на книгу. Если я куплю книгу, у меня уже не будет денег на жилье, но мне казалось, что кровать для меня не так важна, как эти картины. Но даже пока я вела мысленный спор сама с собой, я уже шла к прилавку, потому что знала, что обязательно куплю ее. Если бы даже нашлись аргументы в пользу того, что этого делать не надо, я бы все равно это сделала. Я чувствовала вину и головокружение одновременно, и я пару раз понюхала книгу, прежде чем мне положили ее в пакет. Это была самая первая книга, которую я сама себе купила. Я сказала себе, что совершила хороший поступок — купила то, что проживет долго. Книга была лучше, чем серебряные туфли.