А если посмотреть с другой стороны, то он был жив и здоров, не считая, может быть, немеющих пальцев на левой руке. А братки под большими черными обелисками, его друзья, — все они теперь лежат на разных кладбищах, и некому было позвонить, окликнуть.

У тех, кто остался в живых, совсем другая жизнь: жены и дети, салоны красоты, прачечные, у кого — рестораны, магазины. Это из тех, кто тут остался, из зверей его породы, из тех, что привыкли делать, долго не думая, делать то, что раньше приносило деньги: валить козлов.

Но все в основном уехали. Живут где-то на Мальдивах, где он так и не побывал, под другими именами, в других странах.

А у него — черная «Волга», ну правда, салон он сделал из натуральной черной кожи — за долги старые взял, а так…

Время совсем другое стало. Тут ничего нельзя поделать. Все стало не так, все переделили.

Это раньше можно было…

Он запретил себе думать на эту тему дальше и встал с кровати. Пошел в ванную и принял душ: сначала теплая вода, потом горячая, потом холодная.

Стоя под струями воды, он закрыл глаза и увидел то, что видеть не хотел: как старая грымза с кляпом во рту, хрипя, дергалась на красной веревке. В своем затрапезном фланелевом халате. Со своими желтыми, сморщенными, тонкими ручками-ножками.

Он открыл глаза. Таких можно давить, как тараканов, без жалости. Грымза была с приветом. Она резала в метро волосы телкам-блондинкам, резала много лет. В квартире у нее воняло кошками. С ней и сын-то ее жить не хотел — жил с женой и мальчишкой в доме подальше, еще и жена у него на сносях.

Эта грымза была вроде таракана, и всем стало лучше дышать оттого, что он ее раздавил. Таких надо просто давить, он всегда был убежден в этом — считал себя санитаром леса, благородным хищником, который делает грязную, но верную работу — задрать паршивую и старую овцу, от которой только вонь и грязь повсюду.

Повезло, что грымза попалась им на пути.

На прошлой неделе в пятницу он следил за Жанной, спустился за ней в метро, стараясь всегда видеть ее со спины. Жанна уткнулась в книжку, а прямо в вагоне к ней прилипла худосочная и маленькая старушонка, затем отлипла и полезла к выходу из вагона, запихнув что-то в прижатую к груди сумку. У Жанны были отрезаны волосы.

Он ломанулся за маленькой и вертлявой бабкой. Старая бежала во всю прыть к эскалатору, прижимая к груди матерчатую сумку для продуктов — он такие видел только в своем детстве — из коричневой болоньи с цветочками.

Бабка доехала до Сокольников и не глядя по сторонам, как оглашенная, засеменила шажками до своей пятиэтажки в глубине района.

Он сначала решил, что старуха — ведьма типа «Вуду пипл, маджик пипл». Небось из этих: черная-белая магия, венчики безбрачия, все такое — хренотень для неврастеников.

Внешность проворной бабки располагала поначалу именно к таким выводам. Но все эти, которые с черно-белой магией, по телику, были такие упитанные, ряхи в пол-экрана, кольца с бриллиантами только что не в носу! А на бабке было клетчатое пальто, какие носили в семидесятые — в его младенчестве, — и войлочные бурки с «молнией» спереди. Ее редкая, колыхаемая ветерком шевелюра тоже никак не наводила на мысли о посещении визажистов.

Нет, черно-белая магия отменялась. Тут было что-то другое.

Ему стало интересно, кто может пасти Жанну, кроме него, и кому могут понадобиться ее белобрысые патлы.

Бабка была форс-мажором, ее никто не предвидел, она вылетела в своих бурках, как чертик из коробки, и подлежала рассмотрению, наблюдению, пониманию.

К вечеру того же дня он имел полное представление о Тамаре — подвыпившая Тамара обсуждала все свои жизненные новости басом, громыхавшим на всем пространстве двора. Тамара жила в доме, считая подъезд и двор не просто прилегающей территорией, а местом, где проходила ее жизнь и жизнь ее кошек. Ее отовсюду было видно и слышно: она постоянно и громко разговаривала — сама с собой, с кошками, со всеми, кто ее окружал, комментируя каждый свой шаг.

Тамара была идеальным объектом для наблюдения. Пока он наблюдал за ней, ему пришло в голову сделать ее запасной подозреваемой — это если вообще подозреваемые понадобятся милиции, которая вдруг да проявит небывалое рвение в раскрытии грабежа с разбоем.

С Восьмым марта он поздравил грымзу заблаговременно, как и положено. Его собственная мать скончалась от гипертонического криза, пока он сидел в тюрьме, и ее схоронил его старший брат. Мать не пила, зато грымза живо напомнила ему его отца-алкоголика — напомнила вечно озлобленным острым лицом, этой привычкой постоянно говорить с собой, повторяя каждую фразу по нескольку раз.

«Вспоминаешься? Вспоминайся. Мне за это только спасибо скажут все, кто тебя знал», — обратился он мысленно к образу дергающейся в петле старухи.

Он прошел в комнату и достал из верхней секции встроенного шкафа свой подарок.

Развернул тючок, встряхнул. Это была шубка из стриженой норки, отделанная еще каким-то мягким и пушистым мехом, в котором он не разбирался. Она мерила такие шубки, когда они месяц назад пришли в торговый центр, чтобы присмотреть что-нибудь для нее на весну. Перемерила тогда их все, долго рассматривала себя в зеркалах, выпрямившись и задрав подбородок. Приставучие продавцы просили за такую шубу пять тысяч зеленых, но было ясно, что уступят и за три с половиной.

— Я подумаю, — важно кивнула она продавщице, уходя из магазина.

— Ну, думайте, думайте, — скривилась продавщица, а он стоял, как лох, и не мог вытащить из кармана пачку денег и заткнуть продавщице рот.

Ей тогда особенно понравилась светлая шубка в крапушку с пышными меховыми отворотами, он запомнил, вернулся и купил ей как раз такую. Они с продавцом нашли девчонку ее роста и с похожей фигурой, примерили.

Немного поздно, но лучше поздно, чем никогда, — зима уже кончилась. Он все не мог забыть крошечных бисеринок пота на ее лбу после всех этих примерок и молчания по пути домой.

Он вспомнил о ней и заскучал по ее лесному прохладному голосу.

Когда стало ясно, что Данечка болен, а Гриша сделал то, что он сделал — отказался от нее и от их сына, и мама плакала тайком на кухне по вечерам, а отец грозился поехать в город за Уралом и пришибить «этого мерзавца», — тогда Жанне приснился один удивительный сон.

Ей приснилась пустая и тихая комната, где за ровным столом сидела она, Жанна, и желтый круг света подрагивал в серой тьме размытых стен.

В этой комнате совсем не было окон, и было неясно, что лежит за ее пределами — город или лес. В этой комнате всегда была ночь, желтый круг света над пустым столом и закрытая дверь. Зеркал там тоже не было. Только Жанна знала, что лицо ее в тени, а руки на свету.

Фонарь под потолком покачивался, а граница света и тьмы перемещалась по грубым серым стенам.

Неожиданно дверь, такая же грубая и серая, как стены, открылась, и в комнату вошел очень красивый брюнет — лицо его было тонким и бледным, губы капризными и чувственными, профиль точеным и тонким.