– Вперед! – скомандовала Маша и ринулась безоглядно во тьму и мокрядь с такой радостной готовностью, словно бы ей предстояла упоительнейшая скачка по залитому солнцем цветущему лугу.

Данила и кучер Васенька, ошеломленные столь внезапным преображением своей печальной барышни в отважную девку-богатырку, ринулись следом, держа привязанные к шестам фонари и еще запас крепких ременных гужей, чтоб, ежели понадобится, повозку вытянуть, и даже два топора – рубить деревья, ежели потребуется мостить гать.

Проехавши тем путем, которым посоветовал следовать корчмарь, добрались до какого-то обширного топкого места, и ободренный Комаровский начал изо всех сил кликать по имени своего кучера. Звали того Зигмунд, и очень скоро надсаженный голос Егора Петровича, беспрестанно выкликавшего имя сие во тьме, стал казаться усталой Маше сиплым кликом какой-то ночной бессонной птицы. Тщетно звал Комаровский – Зигмунд не давал ответа.

Проехали еще несколько верст по краю топи, ежеминутно сами рискуя угрязнуть, но успеха не достигли.

Егор Петрович утратил последнюю надежду. Конечно, положению его можно было лишь посочувствовать! С ним было отправлено на несколько сот тысяч рублей драгоценных вещей, и несчастное происшествие сие непременно должно было дойти до ушей императрицы. Это было первое его поручение, при неудаче коего карьера Комаровского неминуемо должна была прерваться. Что же говорить об утрате чести и доброго имени?!

Горе Егора Петровича было таково, что и Маша, и ее дворовые наперебой его уговаривали и просили быть спокойнее, уверяя, что поиски продолжат всю ночь и, по крайности, даже после рассвета, созвав для подмоги окрестных мужиков, хорошо знающих здешние места; особенно усердствовал с уговорами Данила, ну а Маша не сомневалась, что все окончится благополучно. Здесь, в темном сыром лесу, исхлестанная ветвями, продуваемая ветром, озябшая, невыспавшаяся, проголодавшаяся, она отчего-то была столь счастлива, что ей приходилось следить за собою, дабы не вырвался наружу тот ликующий смешок, который, чудилось, пронизывал все ее существо, заставляя дрожать мелкой, азартной дрожью – дрожью предчувствия удачи.

Так все и вышло! Когда стало ясно, что в этой топи завязшей повозки нет – ежели она не угрязла вовсе на дно, вся целиком, вместе с оставшимися лошадьми, кучером и драгоценным грузом, – Маше пришло в голову, что в столь низменной, слякотной местности вполне может статься еще одна пагубная лужа. Ехал граф с востока – на восток направилась и экспедиция, благо сквозь дымные, сырые тучи начал кое-где робко проглядывать бледно-розовый рассвет. Каково же было общее изумление, когда, проехав версту, в зыбком свете занимающегося дня, за полосою тумана путники увидели край новой топи! Комаровский завопил:

– Зигму-у-унд!

И вообразите общий восторг, когда совсем рядом, в тумане, проглянули очертания чего-то темного и оттуда донесся рыдающий отклик:

– Тута-ай, тутай! Ходзь до мене, пане! Ох, Матка Боска, ох, Езус Христус! Рятуйте, панове!

Граф и кучер обнимались и лобызались с той демократической горячностью, которая обуревает людей, совместно преодолевших тяжелые испытания. Егор Петрович похвалил Зигмунда за стойкость и неподатливость дьявольскому искушению (никто ведь, кроме совести, не мешал бедному малому пропасть восвояси вместе с драгоценным грузом и в одночасье разбогатеть, – однако он оказался столь щепетилен, что посовестился даже палить из оставленных ему пистолетов, дабы не расходовать барский огневой припас, хотя мог бы выстрелом гораздо раньше привлечь внимание спасателей) и посулил озолотить, едва доберется до своего оставшегося в корчме кошелька, а пока все мужчины рьяно взялись рубить слеги, и мостить гать, и выволакивать злополучную повозку, и выводить завязших лошадей на сухое место.

Благодарности Егора Петровича не было предела. Он называл ее своей спасительницей; восторгался, что она носит то же имя, что его матушка – ну и Пречистая Дева, конечно; уверял, что отныне, поминая словесно или мысленно Деву Марию, всегда будет вспоминать при сем свою прелестную благодетельницу… Словом, Егорушка (Маша мысленно не могла называть его никак иначе!) оказался в радости столь же неуемен, как и в отчаянии, так что Маше пришлось его вскоре осторожненько окоротить, к месту упомянув, что имя ее – баронесса Корф и она следует в Париж к супругу. Тут, однако, Егорушка исполнился пущего восторга! Оказывается, он знал барона, был представлен ему во время последнего пребывания Димитрия Васильевича в Санкт-Петербурге, наслышан был и о свадьбе барона с некоей загадочной юной красавицей («бог мой! А мы-то дивовались столь скоропалительной женитьбе нашего рассудительного барона! Да я б на его месте и дня не размышлял, чтобы сделать предложение такой очаровательнице!» – выпалил непосредственный Егорушка), и персона жены барона – а он каким-то образом снискал величайшее уважение Комаровского, – сделалась для молодого курьера воистину священною.

Дело шло к полудню, когда спасатели и спасенные воротились в корчму – голодные, усталые, мокрые, но взаимно довольные. Плотно поевши, все улеглись спать, предоставив Глашеньке и двум прислужницам корчмаря приводить в порядок грязную их одежду.

Наутро другого дня Маша вышла в горницу, вполне готовая продолжать свои странствия, жалея только об одном: что не простилась накануне с молодым курьером, который, конечно же, пустился в дальнейший путь. Корила она также себя за то, что не додумалась предложить ему ехать далее вместе: в конце концов, она была женою дипломатического агента того посольства, куда направлялся дипломатический курьер Комаровский, и ее долг был оказывать ему покровительство. Однако первым, кого встретила Маша в столовой, был именно Егор Петрович! И при виде его сконфуженного лица Маша вдруг так обрадовалась, словно родного брата встретила. Ее искренний смех растопил первую неловкость и смущение Егорушки, который все утро тщетно искал слова, чтобы напроситься в попутчики к милой ambassadrice[40]. После доброго получаса взаимных уверений в совершенном довольствии тем, что дальнейший путь до Парижа они проделают вместе, Маша и Егорушка вместе позавтракали, щедро вознаградили Зигмунда и хозяина корчмы, после чего и любавинский дормез, с несколько увеличившейся нагрузкою, влекомый отдохнувшими лошадьми, бойко помчал по направлению к прусской границе.

Наверное, окажись в компании с Машей и Егором Петровичем какой-нибудь искушенный путешественник, он немало повеселился бы, глядя на своих попутчиков, которые, просто сказать, с разинутыми от изумления ртами проезжали Германию. Они оба видели чужедальние земли впервые (Комаровский прежде не выезжал из России, а лишь встречал заграничных курьеров или на́рочных уже на русской земле), оба настроены были радостно удивляться всякому новому впечатлению – и не стеснялись своих эмоций.

Все приводило Комаровского в восторг, даже досадные помехи, вроде той, что от Мемеля (это уже началась Пруссия) до Кенигсберга три дня пришлось тащиться по песчаной прибрежной дороге, весьма утомлявшей лошадей, мимо мелких, серых, скучных балтийских волн. Граф клялся, что в сих неприметных водах таится ископаемая древесная смола, известная с древнейшей эпохи до нашего времени под именем янтаря, или электрона. По словам Егорушки, даже римские матроны всегда носили с собою шарики из электрона, которые они терли в руках, предполагая этим укрепить свои силы таинственной солнечной энергией, заключенной в этом творении солнца и моря.