Однако на душе у Маши было невесело. Воротились прежние опасения и сомнения. Чего уж таиться от самой себя – она до смерти боялась встречи с Корфом, и безысходность будущего не только печалила, но и раздражала ее. Вдобавок Данила, отдохнувший от тяжких трудов и хлебнувший с устатку водочки (с опрометчивого соизволения барыни, о чем она не замедлила горько пожалеть), вдруг снова обратился мыслями к разбойничьей теме, да хорошо, если бы только мыслями! Забыв обычную свою сдержанность, он принялся безудержно вспоминать былые времена, когда и сам входил в разбойничью шайку знаменитого атамана Гришки Вольного. Данила так разошелся, что уже через малое время граф Комаровский осторожно придвинул к себе шкатулку с пистолетами, а Глашенька примерялась, как бы половчее отворить дверцу да успеть выскочить из кареты, хоть бы и на полном скаку, когда придет пора спасать жизнь от сего великого разбойника, который, судя по рассказу, души людские губил бессчетно!

Маша тоже сидела как на иголках. Половина Данилиных баек была пустобрехством, да ее уязвляла не эта опасная похвальба. Сам того не ведая, добродушный Данила так больно зацепил память своей барышни, что она едва сдерживала слезы. И без того решимость ее встретиться с мужем таяла с каждым лье, а тут еще так внезапно напомнить, отчего произошли все их беды!.. Какое сердце не изойдет досадою и слезами? Вдобавок ко всему Маша вспомнила, что Корф, замкнувшись в своем оскорбленном самолюбии, даже не спросил молодую жену, как и почему приключилась ее роковая беременность, даже не предположил, что она могла пасть жертвою насилия! Ведь она во всей этой истории пострадала ничуть не меньше его – это духовно, а телесных мучений сколько еще приняла?! Чванливому барону и не снилась та боль!.. Так впервые открывала Маша для себя истину о неисцелимом эгоизме мужчин и полном равнодушии их к женщине, пусть они даже всю жизнь тратят на то, чтобы добиться благорасположения прекрасных дам.

Все это не улучшило расположения ее духа, и она не смогла отказать себе в удовольствии грубо прикрикнуть на разошедшегося Данилу и турнуть его прочь из повозки – проветриться на козлах, рядом с Васенькой. Данила осоловело воззрился на нее, ничего не понимая, и в этот миг рядом с правой дверцею дормеза раздался выстрел, а за ним и второй – возле левой дверцы.

– Halt! Стой, стой! – закричали два мужских голоса.

– Разбойники! – прошептал враз протрезвевший Данила.

– Ну вот, накликал! – всплеснула руками Маша, а Егорушка высунулся в окошко, через которое переговаривались с кучером, и приказал:

– Гони во всю мочь! Не останавливайся!

Карета и так не останавливалась, однако лошади, взявшие было отчаянной рысью после выстрела, почему-то замедляли и замедляли бег. Васенька их не погонял: криков его и щелканья кнута не было слышно. Вот карета резко остановилась, и послышался глухой удар, словно наземь упало что-то тяжелое.

– Кучера-то убили… – с изумлением проговорил Данила, но испугаться при сем страшном известии никто не успел: обе дверцы кареты враз распахнулись, и путники увидели двух вооруженных людей, чьи лица были наполовину завязаны черными платками.

Данила и Егор Петрович даже не смогли пикнуть, не то что схватиться за оружие, как были вышвырнуты на дорогу. Следом, в ворохе взметнувшихся юбок, вывалилась Глашенька. Один из нападавших – огромный, кряжистый – вскочил в карету рядом с Машей, а другой, верно, сел за кучера, ибо раздалось пронзительное улюлюканье, защелкал кнут – и лошади понесли.

Маша кинулась было к дверце, но была схвачена за руку с такой силой, что громко закричала от боли. Но тут же другая рука разбойника, сжатая в огромный кулак, оказалась у самого ее лица, и грубый, невыразительный голос произнес:

– Silence![48]

При этом он продолжал выкручивать ей руку, и Маша вновь вскрикнула. Кулак разбойника без замаха ткнулся ей в висок. Удар был легкий и почти безболезненный, однако Маша тут же лишилась сознания, рухнула на подушки сиденья и уже не слышала, не видела, как карета вырвалась из лесу и, свернув на каменистую, горбатую дорогу, через полчаса тряской езды въехала по опущенному мосту над заболоченным рвом в полуразвалившиеся ворота одного из тех старинных, заброшенных замков, которые повсюду возвышались на скалах вдоль дороги, точно обглоданные временем скелеты.

* * *

Маша очнулась от холода. Еще не вполне придя в себя, повернулась на бок, сжалась в комок, пытаясь согреться, но спину тут же обдало сквозняком, а когда она бессознательно зашарила вокруг, ладони нащупали только серые камни. Тут уж окончательно пришла в себя и резко села, ошарашенно вглядываясь в непроницаемую тьму, царившую вокруг.

Маша с изумлением поняла, что ей совсем не страшно. Она вообще никогда не боялась темноты, даже когда шла одна по темным коридорам из девичьей, наслушавшись страшных сказок про домовых и леших. Гораздо больше ее напугало бы прикосновение паука или попискивание крысы, шорох ее голого, тонкого, длинного хвоста. Здесь же, слава богу, никакой насекомой нечисти не было, а значит, и бояться было нечего. И тут же совершила второе, не менее радостное открытие: она обнаружила, что видит свою темницу! Нет, ниоткуда не проникал свет, однако же Маша с каждым мгновением все отчетливее различала очертания довольно просторного помещения, в углу которого стояла каменная скамья – единственный предмет обстановки.

Получается, она обладала редкостной, сказочной способностью видеть в темноте?! Ох, недаром брат Алешка называл ее Кошкин Глазок! Глаза у Маши были вообще-то светло-карие, но изредка, в минуты сильного волнения, правый темнел почти до черноты, а левый, наоборот, высветлялся до поистине кошачьего желто-зеленого цвета, и в детстве Алешка иногда нарочно старался раздразнить сестру, чтобы увидеть это волшебное преображение ее глаз. Однако никогда раньше Маша не замечала за собой каких-то сверхъестественных свойств, и, верно, ее «ночное зрение» проявило себя лишь в минуту крайней опасности. Что ж, очень вовремя!

Маша огляделась. Она уже давно слышала легкое журчание, а теперь увидела, что из стены, вернее, из пасти каменного льва, чья голова украшала стену, сочится тоненький ручеек. Маша бросилась туда и с наслаждением напилась.

Итак, смерть от жажды ей, по крайней мере, не грозила. Она принялась быстро ходить вдоль стен, чтобы согреться, а главное – чтобы получше оглядеть место своего заточения, но, сколько ни металась туда-сюда, не нашла даже признаков окон, дверей или хоть каких-то отверстий, сквозь которые можно было сюда попасть.

В этот миг издалека донеслось металлическое лязганье и грохот – похоже было, словно снимали тяжелые засовы и с трудом отворяли отсыревшую дверь.

Первым побуждением Маши было кинуться туда, к выходу, но она окоротила себя и только перебежала поближе к тесному коридорчику. Слышались медленные шаги… глухое ворчание: пришедший, верно, не обнаружил узницы там, где бросил ее бесчувственное тело, и злобно недоумевал.

– Эй! Ты где?! – послышался вопль, более похожий на звериный рев.