Так он провел у нас месяцев восемь или девять; в конце этого срока он вошел однажды к Герцену поутру и стал просить расчета. Александр Иванович, очень удивленный этой выходкой, спросил, чем он недоволен, что хочет уйти. «О нет, мастер, – отвечал Жорж, – я всем доволен, но я соскучился по морю, я уже год на земле, теперь надо опять на море – я скучаю, отпустите меня, а то я устрою какое-нибудь несчастье!» Герцен был вынужден согласиться на его просьбу. Уходя, Жорж говорил ему: «Я вами доволен, я опять приду когда-нибудь».

Мы вздумали раз с Огаревым устроить в Laurel-house представление для детей; это было до отъезда Александра в Женеву. Я сшила две красные рубашки для Герцена и Огарева. Александр надел какую-то шубу наизнанку, представляя медведя, а Огарев изображал водильщика. Красная рубашка очень шла к Николаю Платоновичу: с его большой русой бородой и кудрявой головой он был настоящий русский крестьянин. Герцену, напротив, русская рубашка вовсе не пристала, он казался в ней каким-то иностранцем. Не думая, чтобы это могло быть ему очень неприятно, я высказала ему очень резко на этот счет, и Герцен никогда более не надевал красной рубашки.

В этом же доме навестил нас один молодой русский, Борис Николаевич Чичерин; но прежде надо сказать несколько слов о его отце. Николай Чичерин принадлежал отчасти к московскому кружку, хотя жил более в Тамбовской губернии; он был знаком с Грановским, Герценом и особенно с Кетчером. Я слышала о нем как об очень достойном человеке от дяди моего Антона Аполлоновича Жемчужникова. Дядя был сосед и друг Чичерина, которого очень ценил.

Осенью 1857 года старший сын Чичерина – юноша, на которого многие возлагали такие горячие надежды, блестящим образом окончив курс в Московском университете, вздумал навестить в Лондоне приятеля своего отца. Я была нездорова, не выходила из комнаты и потому ни разу не видала его, но слышала о нем отзывы Герцена и Огарева. Сначала Чичерин им очень понравился своим развитием, познаниями, блестящим умом, но вскоре они разочаровались в нем и поняли, что очень расходятся с ним во всех серьезных вопросах: он был бюрократ и доктринер.

Чичерин более недели провел в постоянных спорах с Огаревым и Герценом. Оба они, хотя очень далекие от славянофильства, находили, что Россия должна идти новыми, своими путями; они смотрели на свое отечество с любовью и упованием, а Чичерин не хотел или не мог понять их взглядов. Отношения их в последние дни обострились. «Нет, – говорил Герцен, – мы в нем ошиблись, его ум вредный…»

Когда Чичерин уезжал из Лондона, Герцен и Огарев постарались расстаться с ним беззлобно, Чичерин тоже как будто желал оставить по себе хорошее впечатление, но едва он достиг Парижа, как прислал Герцену полемическое письмо с резким требованием, чтобы оно было напечатано в ближайшем номере «Колокола». Тон этого письма, дерзкий, вызывающий, очень рассердил Герцена; он был оскорблен, возмущен тем, что человек близкий, совсем юноша, мог говорить с ним как с врагом. Герцен отписал горячий ответ и подтвердил свои взгляды.

Я очень жалела, что не могла присутствовать при этих весьма интересных спорах, но в это время совершилось самое важное событие всей моей личной жизни: рождение моей старшей дочери. Желая в этой части моих воспоминаний по возможности не касаться моей внутренней жизни, я бы прошла и это происшествие молчанием, но вспоминаю одну странную случайность. Дня за два до упомянутого события доктор Девиль находился почти постоянно в нашем доме; на второй день, около одиннадцати часов вечера, раздался звонок, который меня страшно поразил каким-то предчувствием.

– Какой странный звонок! – воскликнула я. – Мсье Девиль, кто бы это мог быть? Если это моя мать из России, вы ей позволите войти ко мне?

Девиль никого не пускал ко мне, кроме госпожи Шане (акушерки).

– Да разве вы ожидаете вашу матушку? – спросил доктор.

– Нет, но мне кажется, это должна быть она, – отвечала я.

– Это, наверно, ваша housmaid, которую посылали за пивом, – возразил Девиль, – так как поздно, она не оставила калитку открытой, вот ей и пришлось звонить; но я все-таки пойду вниз и удовлетворю ваше любопытство.

Через четверть часа Девиль возвратился в сопровождении моей матери.

– Так как вы удивительно умеете отгадывать, я не мог отказать себе в удовольствии привести вам вашу мать, – сказал мне весело доктор.

Герцен находил, что наш дом тесен, и потому нанял вскоре неподалеку (в Фулхэме), за мостом Путни, дом, называемый Park-house, с большим садом, за которым простирался довольно большой огород. Моя мать переехала с нами в этот дом и провела у нас недель шесть. Хотя Park-house имел в некоторых отношениях много преимуществ перед Laurel-housе, я все-таки жалела оставленный сад, в котором было гораздо больше цветов.

По той стороне дома, которая была обращена к саду, шла крытая галерея во всю длину дома, размеры которого были очень велики; там мы проводили большую часть дня. Внизу помещались кухня, комнатка для мытья посуды и другая, крошечная, с полками, куда вымытые тарелки ставились на ребро и никогда не вытирались, а быстро сохли от теплого воздуха. Эти прибавочные отделения имеются во всех английских домах; Герцен говорил всегда, что в расположении комнат и даже в расстановке мебели в английских домах существует такое однообразие, что он мог бы с завязанными глазами найти любой предмет, любую комнату. Кроме кухни внизу было еще помещение для мужской или семейной прислуги.

В первом этаже находились очень большая столовая и гостиная, разделенная на две половины; в одной Герцен писал, в другой, заперев дверь в упомянутую половину, можно было в необходимом случае принять кого-нибудь постороннего. Дальше через коридор располагалась небольшая комнатка пониже остальных, где Наташа Герцен (старшая дочь) брала уроки.

Во втором этаже были моя комната, детская и большая комната, где помещались обе дочери Герцена; в третьем находились спальни Герцена и Огарева, комнаты их были очень плохо меблированы; в последнем этаже, над ними, жили горничные.

Прислуги в Park-house было четыре человека, потому что взяли еще горничную для черной работы; а по субботам, как и во всех английских домах, брали поденщицу, которая мыла и скоблила всё в доме, даже наружное крыльцо. Мадзини рекомендовал Герцену хорошего повара-итальянца Тассинари, революционера и горячего итальянского патриота, с семейством. Госпожа Тассинари, француженка, жила с детьми внизу и сначала не занимала никакой должности. Жюль заменил Жоржа. Тассинари был лет пятидесяти, полный, свежий на вид, несмотря на седые волосы и длинную белую бороду; у него было умное, выразительное лицо и большие черные глаза. Действительно, он очень хорошо готовил, и Герцен был доволен им, но так как и на солнце есть пятна, то и у Тассинари был большой недостаток: ревность или зависть. Хотя и грустно сознавать это, но эти два чувства как-то очень близки. Зависть его была особенно возбуждена горничной, которая в качестве няньки моей маленькой дочери очень много времени находилась с нами. Он постоянно придирался к ней, не давая ей завтрака поутру, когда она опаздывала к звонку, и прочее.