Еще в Laurel-house у нас служила средних лет немка, Трина, которая читала с детьми по-немецки и водила их гулять. Она была у нас более полгода и, казалось, привыкла ко всем нам. Жюль сказал мне раз:

– Как жаль нашу бедную Трину, madame, в прошедшее воскресенье она взяла у вас денег в жалованье и ездила к сестре в омнибусе, там в тесноте у нее вынули эти деньги.

– Что же она мне ничего не сказала об этом? – спросила я.

– Да она стесняется, должно быть, – отвечал Жюль.

Я пошла к Огареву и Герцену и набрала такую же сумму, которую и вручила Трине. Последняя благодарила, но казалась сконфуженной и не поднимала глаз. Я думаю, что это была ловкая выдумка с ее стороны. Вскоре после этого случая Трина вдруг занемогла острым ревматизмом: ни один член не двигался; когда до нее дотрагивались, она вскрикивала. Сначала ей наняли сиделку и пригласили доктора, но вскоре она сама стала просить, чтобы ее поместили в больницу.

Герцен нанял для нее омнибус, ее снесли с большим трудом на матрасе и отвезли в больницу шагом. Через несколько месяцев она выздоровела и снова поступила к нам. В это время мы собирались переезжать из Laurel-house; тогда у Жюля пропали серебряные часы, и он недоумевал, кто мог их взять, более всего подозревая садовника и его жену. Мне были очень неприятны эти подозрения, но у меня не было никаких положительных данных, которыми бы я могла убедить Жюля, что он ошибается. Мы жили в Laurel-house около двух лет, садовник был всё тот же и никогда ничего не пропадало.

В Park-house Трина продолжала навещать свою сестру, которая имела, кажется, булочную; она даже стала проситься ночевать у сестры, так как мы жили далеко; это было крайне неудобно для меня, но я выносила это потому, что была очень довольна ею.

Раз, в то время как Трина была у сестры, Тассинари вошел в столовую с очень озабоченным видом.

– Madame, – сказал он, – вчера приходили из москательной лавки, где мы делаем забор для дома, они ведь содержат тоже тяжелую почту, то есть рассылают по городу посылки.

– Да, так что же? – спросила я.

– Сейчас увидите, – отвечал наш повар, – знаете ли вы этот адрес, madame? – спросил он, подавая лоскуток бумаги с каким-то адресом.

– Это имя Трининой сестры, – сказала я, бросив беглый взгляд на записку, поданную мне поваром.

– Нам дают знать, – продолжал Тассинари, – что на этот адрес бывают очень частые отправки из Park-house и часто что-то звенит в посылках. Ящик всё тот же, оттуда идет пустой, отсюда с вещами… Я велел задержать последний ящик, отправленный вчера на этот адрес; не желаете ли поглядеть, что в нем, madame?

– Конечно, нет, – отвечала я с живостью, – разве можно открывать чужие ящики? Это Трина что-нибудь посылает сестре, – сказала я действительно очень наивно для моих лет.

Но мысль, что она могла украсть, не приходила мне в голову; вдобавок, я полагала, что это опять какая-нибудь придирка Тассинари.

Он улыбнулся:

– Так я спрошу m-r Herzen? – и постучался в комнату, где занимался Герцен.

Последний выслушал Тассинари и разрешил принести ящик. Тассинари торжествовал: он живо явился с ящиком, ловко вскрыл крышку и стал выбирать вещи с сияющим лицом. Тут были гардины, ленточки, детские рубашечки, чайные ложки и не помню что еще.

Я стояла ошеломленная.

– Герцен, – сказала я, – неужели Трина могла… – и не договорила.

Герцен посмотрел на меня с каким-то состраданием, ему жаль было мое разочарование.

– Могла, – сказал он.

Он приказал Тассинари уложить все вещи опять в ящик и поставить его в другую половину гостиной, а потом отпустил его.

– Когда Трина вернется домой, – сказал Герцен, – покажи ей этот ящик, увидим, какое она даст объяснение. Конечно, дело очень просто и ясно, но вот что имеет особенную важность: по английским законам мы обязаны преследовать вора законным порядком, иначе подлежим сами большому штрафу, а я ни за что не предам суду никакого вора. Пусть едет в Германию, тем более что мы не можем дать ей аттестата, а не предав ее суду, не имеем права отказать ей в аттестате.

Долго не возвращалась Трина, вероятно, поджидая посланный ею ящик; наконец она явилась ко мне в гостиную с извинениями о своем продолжительном отсутствии, но, увидав ящик на столе, ужасно побледнела и замолчала. Выслушав ее признание в том, что она поступила дурно только один раз, вчера, я передала ей совет Герцена возвратиться в Германию, на что она тотчас же согласилась и дня через три оставила наш дом, так же, как и ирландка, которая оказалась с ней заодно и относила ящики в москательную лавку.

Этот инцидент был для нас всех очень неприятен, и мы грустно толковали о нем, когда раздался звонок: из окна видно было, как отъезжает от крыльца открытая щегольская коляска, запряженная двумя серыми в яблоках лошадьми. Вошел высокий, широкоплечий, полный мужчина, о котором Жюль доложил с почтением: «Prince Golіtzin». Князь Юрий Николаевич, который поражал красивыми чертами лица, ловко представился Герцену и очень любезно благодарил за оказанную его служащим помощь. Он выразил надежду, что их знакомство не ограничится этим визитом, что Александр Иванович тоже посетит его и они будут часто видеться.

Всё внешнее было безукоризненно хорошо в Юрии Николаевиче, исключая того, что он немного заикался; но между князем Голицыным и издателями «Колокола» имелось мало общего, поэтому, хотя Юрий Николаевич и бывал у нас довольно часто, вероятно от скуки, Герцен и Огарев редко уступали его просьбам посещать его. Однажды он пригласил их обедать в назначенный день; там они увидели барышню, увезенную князем из России. Она была высокая, стройная, с красивым лицом. Князь, знакомя их, представил ее как свою невесту; он действительно намеревался жениться на ней.

Герцен удивлялся, как в Лондоне князь сумел устроиться по-русски, даже нашел дом (как будто в Москве) с воротами, которые гостеприимно были настежь день и ночь; с утра стояла у крыльца пара серых коней, запряженная в коляску. Но через год или полтора весь этот блеск исчез. Юрий Николаевич скоро прожил всё, что привез из России, и вошел в неоплатные долги. Истощив свои средства, он решил дать несколько концертов. Князь был страстный любитель и большой знаток музыки: его титул, необыкновенная красота, грация, искусство, с которым он дирижировал, – всё это привлекало многочисленную публику на его концерты, которые бывали оригинальны великолепным выбором пьес и прелестным исполнением и производили фурор в Лондоне. Англичане и особенно англичанки были от них в небывалом восторге. Другого эти концерты обогатили бы, а князя скорее вводили в издержки.

Помню, Юрий Николаевич был так внимателен, что настоял, чтобы я хоть раз побывала на одном из его концертов. С трудом я решилась оставить свою маленькую дочь, спящей, на попечении Наташи Герцен и поехала в Ковент-Гарден, где проходили концерты. Вспоминаю с восторгом слышанные мною вариации на тему «Камаринской» Глинки и Девятую симфонию Бетховена с женским хором в четыреста голосов. Это было великолепно; князь дирижировал необыкновенно хорошо, со всеми малейшими оттенками страстного и понимающего музыканта. Зала была полна; изумление, восхищение читались на всех лицах.