– А ты думал! Тут стукачей – каждый третий,… их мать. Все хотят зарекомендовать себя, чтобы побыстрее свалить из штрафников. Ну, так говори, что стряслось… Не тяни кота за яйца.

– Проводил воспитательную работу среди блатных. Решил, что лучше показательно подрезать одного, чем расстрелять всех.

– Напрасно. Лучше б ты всю кодлу положил.

– И с кем я тогда воевать буду? У меня теперь не взвод, а усиленное отделение. Ты ж мне пополнение не подгонишь.

– Кто б мне подогнал! – хмыкнул ротный. – Ладно, уркагана твоего на боевые потери спишем. Одним больше, одним меньше – бумага стерпит. Только ты в следующий раз по-другому попробуй.

– Нельзя было по-другому, сам знаешь. С блатными иначе не получится: или я их, или они меня.

– Ты смотри там, аккуратнее, чтоб в спину не шмальнули. Говорят, тебе тоже досталось. Серьезно?

– Терпимо. Под ключицу штык-нож загнали. Все б ничего, но рука не шевелится. Может, куда следует, сообщишь, типа искупил кровью, – вяло пошутил Гусев.

– Ведро наберется – сообщу. Медичку пришлю, как освободится – ей тут пока работы через край. И сам загляну скоро. О потерях доложи.

– Потери? – Гусев взглянул на своего заместителя.

Клык на пальцах показал, сопровождая шепотом.

Лютый повторил все в гарнитуру.

Никулишин смачно выругался и добавил:

– Почти весь взвод.

– Я ж говорил – усиленное отделение получилось.

– У других не лучше. Еще одна такая атака, и роты не будет. А атака намечается, нутром чую. У опóзеров мы сейчас, как чирей на заднице. Ладно, будь на связи. Отбой.

– Отбой, – отозвался Павел, снимая гарнитуру.

Ротный, как и обещал, прислал в сопровождении двух загрядотрядовцев медика – девушку лет двадцати пяти, хрупкую, невысокую. Растрепанные светлые волосы выбивались из-под форменной кепки. Пыльный мешковатый камуфляж спереди и на рукавах заляпан пятнами чужой крови. Белую, «не родную», шнуровку на левой высокой берце залила чья-то кровь, отчего шнуровка побурела и потемнела от пыли.

Кисти рук с тонкими пальцами тоже измазаны уже подсохшей кровью, которую молодая медичка стерла не очень тщательно.

Бойцы глядели на нее с нескрываемым любопытством.

Девушка выглядела уставшей. Не обращала внимания на откровенные взгляды изголодавшихся мужиков, что даже в такой критической ситуации не прочь были побалагурить, ни на что, впрочем, не рассчитывая.

На вопрос, где прежний санитар, девушка, назвавшаяся Олесей, ответила односложно: убит.

Для всех это прозвучало настолько буднично, словно человек на время вышел в ларек за хлебом или сигаретами. Что поделаешь, война.

Говорят, к смерти привыкнуть нельзя. Это верно лишь отчасти. На войне люди перестают реагировать на чужую смерть слишком эмоционально. Насильственная смерть становится постоянным спутником живущих, щерясь страшной пастью, держа наготове отточенную косу. Стоит только зазеваться – р-раз! И все, покатилась буйная головушка, полетела похоронка родным, ждущим близкого им человека целым и невредимым, молящим бога об этом. Но, видимо, Господь занят другими делами, тогда как костлявая с литовкой свою работу выполняет с безукоризненной точностью, и только ей известен последний час каждого живущего. Она придет вовремя. Она никогда не опаздывает и не ошибается. И если кто-то говорит, что смерть прошла мимо, он не прав. Просто его час еще не настал…

Гусев сумел приподняться и подойти.

Девушка в этот момент была занята – осматривала раненых, ей помогал один из загрядотрядовцев, уставший, с посеревшим лицом. Павел знал, что заградотрядам тоже достается и потери у них ничуть не меньше, чем в штрафбате.

Санитарка время от времени говорила:

– Потерпи, миленький, потерпи. Тебе в медсанбат нужно. Там помогут, на ноги поставят.

кто-то вздыхал:

– Какой медсанбат, сестричка? Кому до нас дело есть?

– Что ты, родной! Видишь, я тут. Значит, есть, кому о тебе позаботиться. Не говори больше так, пожалуйста.

Почувствовав за спиной чужое присутствие, она обернулась, спросила у Гусева:

– Что тебе, солдатик? Тоже ранен? Потерпи, я сейчас.

Лютый посмотрел на девушку, и сердце его тревожно и сладостно забилось.

С Олесей Анциферовой они когда-то учились в одном классе, даже были влюблены. Потом Павел поступил в военное училище, а Олеська – в медуху. Какое-то время они переписывались, перезванивались, но потом… все изменилось: после училища в жизнь Гусева вошла другая женщина, и он, как думал, совсем забыл старые чувства.

И вот – на тебе! Олеська! И ее судьба занесла сюда!

– Пашка?! Гусев?! Ты?! – Удивлению девушки не было предела.

– Я, Олесь. Вот уж не ожидал, так не ожидал!

– И я не ожидала! – радостно ответила девушка и тут же смутилась. – Но… как же ты… в штрафниках?

– Жизнь такая, Олеся. Всякое бывает.

– Ой, что это я? – спохватилась девушка. – Давай, осмотрю. Что там у тебя? Пулевое? Осколочное?

– Не, колото-резаное под ключицу. Меня уж перебинтовали.

– Снимай-снимай, – потребовала Олеся. – Я сама решу, что мне с тобой делать.

– Ты сначала бойцами моими займись, а я потерплю. Ты ж знаешь, на мне, как на собаке, все заживает.

– Твоими бойцами? Так ты все же не штрафник? – обрадованно произнесла она.

– Штрафник. Командовать некому, поставили меня.

– Вот и командуй своими, а я сама буду решать, что мне делать. Снимай куртку без разговоров.

– Не могу я, – поморщился Гусев.

– Ничего, я тебе помогу. А что глаза такие красные? Обкуренный, что ли?

Гусев промолчал, а девушка осуждающе покачала головой.

Откуда ей было знать, что он не спит уже которые сутки.

Бабах! На разрушенных верхних этажах один за другим, почти сливаясь, грохнули три взрыва. Вниз полетели куски размолоченного бетона, посыпалась лавина мусора, осела тяжелая туча пыли, повалил дым, а с улицы донеслась бешеная стрельба.

– опóзеры в атаку пошли! – крикнул Клык.

Он прильнул к углу оконного проема и, умело отсекая по два выстрела, открыл огонь из автомата. Двигающийся затвор выбрасывал в сторону вращающиеся гильзы. Они падали на пол, замирая в пыли и мусоре.

В ответ с улицы залетали редкие стремительные трассеры, впиваясь в потолок, стены, выбивая мелкую крошку и пыль, попадая в металлические каркасы колонн, высекая искры и рикошетя.

По первому этажу работал пулемет БТРа.

Лютый, стиснув зубы от боли, пополз на четвереньках к оконному проему.