До войны Наумыч токарил на заводе, после мобилизации угодил в саперы. В штрафники попал за отказ идти в атаку.

Инженерный батальон под ураганным огнем удерживал наведенную переправу, полегли почти все. Нервы у мужика не выдержали, он струсил. Однако у Гусева нареканий к Наумычу не было. Воевал тот не хуже других.

Рядом с Ильиным пристроился молодой парень Игорь Огрешков – Грешок, как его сразу окрестили жулики, едва он появился во взводе Лютого. Грешок был щупленьким, с фигурой подростка-юноши девятнадцати лет от роду. После окончания школы его призвали в армию, а там грянула война.

Он отслужил почти год, когда войсковую часть перебросили на фронт. Этот ад оказался непосилен не только для него. Многие ломались. Сломался и Игорь. Ежечасно видя трупы, кровищу, бесконечное число израненных, искалеченных солдат, находясь в стрессовом состоянии, подвергаясь обстрелам, отражая вражеские атаки, вынужденный сам ходить в атаки, Огрешков не выдержал. Собравшись с духом, выбрав момент, когда его никто не видел, он перевел автомат на одиночный огонь, приставил к ноге и нажал на спусковой крючок. От боли Игорь потерял сознание. Очнулся он, когда ногу бинтовала медсестра, нашедшая его в развалинах, где он спрятался.

В ее глазах Огрешков не увидел сострадания. Напротив, в них открыто читалось презрение. Она, молодая девчонка, лазает под обстрелами, от страха чуть в штаны не писает, но воюет наравне с мужиками, а он…

…В штрафной части, чтобы избежать придирок и хамства жуликов, Игорь прилепился к Наумычу, ища у того защиты и моральной поддержки: слишком уж тяжелой ношей оказалась для него эта война.

Постепенно Грешок освоился, стал не таким затравленным и пугливым, но все же стержня в нем не было. За Ильиным ходил, как привязанный. Тот, собственно, и не возражал: ну ходит и ходит, бог с ним!

Гусев прислушался к их разговору.

– Дядя Вова, я его колю, а он мягкий, я колю, а он мягкий… – жалился Грешок Наумычу.

– Первого штык-ножом приговорил? – без интереса спросил Ильин.

– Ну… это… да, первый… Я стрелял до этого, попадал вроде, а вот так, чтобы почти своими руками… Я колю, а он мягкий…

– Куда ты его? – все также равнодушно спросил Наумыч.

Он закурил папиросу, делая глубокую затяжку.

– В живот вроде…

Ильин понимающе кивнул:

– Это да, там мягко.

Вдруг Грешок согнулся в рвотном спазме, его тошнило.

Брезгливо поморщившись, Наумыч отстранился.

– В сторону трави, – проворчал он. – Брызги летят.

Огрешкова скрутил новый приступ.

С лестничного марша донесся насмешливо-вызывающий голос Циркача, державшего мазу среди остальных уголовников:

– Ария рыголетто из оперы блювантино! Грешок, корефан, это тебя от маминой манной каши так колбасит?

Чуть повернувшись на голос, Гусев увидел поднимающихся по лестничному пролету урок из его взвода, тех самых, что не пошли в атаку вместе со всеми.

Первым шел развязно-небрежный Циркач – сухопарый, среднего роста мужик, с серебром ранней седины на коротко стриженной шишковатой голове. На наглом лице лежит печать нездоровой худобы. Белки глаз характерно покраснели: где-то уже успел «воткнуться». «АКС-74» – на уровне живота. Ремень переброшен через голову. Безвольно расслабленные руки покоятся на автомате. из-под закатанных по локоть рукавов спортивной куртки видна синева наколок, идущих от пальцев – коротких и узловатых.

За ним шли остальные, все примерно одного возраста, коротко стриженные, жилистые, с бледной кожей. Все в новых кроссовках – надыбали где-то.

Держатся вызывающе и в то же время отстраненно, как бы «сами по себе». На лицах шаловливые улыбочки, за которыми явственно просматривается безмерная подлая сущность каждого.

Никто из них принципиально не носил военного обмундирования – это считалось западло. Каждый был одет кто во что горазд. Но все – франтоватые, «прикинутые».

Комбат называл их «партизанами» и не раз устраивал Гусеву выволочку, а вот ротного сугубо штатский прикид урок волновал мало. Половина роты ходила в рванье: и обмундирования не хватало, и не очень-то штрафники стремились его носить, потому как, если и досталась форма, так обязательно на размер, а то и на два больше. Ушивать нечем, некогда, да и негде.

И зрелище на общем построении батальона было еще то. Если не знать, что это штрафники, то вполне можно принять за только что мобилизованных гражданских.

Павел решительно поднялся.

– Сюда идем, не стесняемся, – произнес он с нажимом, жестко глядя на уголовников.

Те неторопливо подошли, встали абы как, полукругом, ничуть не смущаясь недоброго с прищуром взгляда командира. Смотрели, не отводя глаз, не с вызовом, а с каким-то едва прикрытым непокорством.

– Почему не выполнили приказ и не пошли вместе со всеми в атаку? – с угрозой спросил Павел.

– Как не пошли, начальник? – очень правдоподобно удивился Циркач. – Вот мы, туточки.

Его подозрительно покрасневшие, как и у остальных уголовников, глаза с показушной преданностью уставились на Гусева.

Лютый почувствовал, как в нем закипает ненависть к этим издевающимся рожам.

– Ты мне голову не засерай! – сквозь зубы произнес он.

– Мы тыл прикрывали, начальник, – вмешался блатной по кличке Фантик. – Лучше бы спасибо сказал, что тебя опóзеры за жопу не взяли.

Своим нарядом он особо выделялся среди остальных. Пижонистый на свой манер: в новых кроссовках, спортивных черных штанах с лампасами в три красные полосочки. Поверх черной футболки натуральный малинового колера лапсердак[18], причем пыльный, что придавало Фантику дополнительный колорит – этакий бродяга из какого-нибудь водевиля.

Лапсердак он надыбал в костюмерной театра. В сочетании со спортивными штанами и футболкой раритет из театрального реквизита выглядел совсем уж по-идиотски.

Фантик это прекрасно понимал, но так уж он был устроен: хотелось ему выделиться среди других, и все тут.

– Слышь, Фантик, тебе никто не говорил, что ты в этом дурацком пиджаке похож на спившегося клоуна? – насмешливо спросил Павел.

Тот, ничуть не смущаясь, ответил:

– Начальник, имей понятие: я всю жизнь актером хотел стать, а стал вором.

– Какой ты вор, если в тылу засел вместе с попкарями?[19]– с вызовом хмыкнул Лютый.

Благодушно-ироничное настроение Фантика вмиг улетучилось, обнажив его истинную сущность – жестокого, бескомпромиссного урки.

– Ты с кем меня сравниваешь, фраер?[20]– холодно поинтересовался он.