Они противостоят директрисе. Она крупнее их… Каролина сыграет, у нее сросшиеся брови, и она высокая. Так вот, эта директриса крупнее их и сильнее, но зато их больше! Они обезоруживают ее, но не сразу, нужны трудности, чтобы зрители переживали и не были уверены – получится или нет. Но все получается! Они запирают ее в клетке, куда она раньше сама сажала детей в наказание.

– Супер! – говорю я с восторгом. – Теперь они счастливы и свободны! И этот детский дом становится лучшим во всей Польше! И приезжает пан Мирослав Гермашевский, который вручает детям ордена, а в награду сажает их всех в ракету и они летят в космос на экскурсию. Занавес!

– Что ты носишься с этим Гермашевским как с писаной торбой?! Гермашевского в пьесе быть не должно, потому что это настоящий человек и он еще жив, прочь иллюзии! О настоящих людях ставят пьесы в театре, только когда они умрут, чтобы те не протестовали, – злится Сильвия. – И не получается рока. Нужен поворот действия, чтобы было интереснее. Предательство, например! Среди детей обнаруживается какой-нибудь предатель, подлиза, который освобождает директрису в тот момент, когда кажется, что счастливый конец близок!

– Но нам и нужен счастливый конец, – протестую я. – Зрители должны выйти из театра довольные. Если конец плохой, они выйдут грустными.

– И очень хорошо! Потому что театр – это не только развлечение, прочь иллюзии! Зачем мы вообще ставим эту пьесу?

– Как зачем? Потому что ты хочешь.

– Ну да, но я хочу не только для того, чтобы выступить на сцене. Я хочу заставить людей что-то понять! Что-то до них донести! Что-то в них изменить! Для этого и существует театр, разве ты не понимаешь? Если мы ставим пьесу о нас, нужно показать зрителю, как выглядит наша жизнь! Действие – только предлог, чтобы люди могли узнать всю правду о нас, чтобы они смогли побывать в нашей шкуре.

– И пожалеть нас?

– Нет! Пожалеть, что они ничего не делают! Нам нужна хорошая пьеса. Которая стала бы популярной! Настолько популярной, чтобы каждый захотел ее увидеть! Чтобы все о ней заговорили, чтобы о ней написали в газетах, показали нас по телевизору. Чтобы все изменилось!

– Но мы ведь покажем этот спектакль только для нас, здесь, в «Дубовом лесу», – говорю я осторожно, потому что еще никогда не видел Сильвию такой взволнованной. – Придут тетя Люцина, тетя Ирмина, может, Механический Дедушка с женой. Ну и Марцелий еще из зрителей. А больше никого нет.

– Мы расклеим афиши в Люблине, – заявляет Сильвия. – Везде, где только можно. На нашу премьеру придут толпы, об этом не беспокойся, ты пиши давай! Заново пиши!

– О, черт… – бормочу я. – Я понятия не имел, что с этим будет столько мороки!

– Морока еще впереди, – заявляет Сильвия с улыбкой и забирает у меня тетрадку. Она выдирает два первых исписанных листа, скатывает в комок и бросает в кусты, после чего возвращает мне чистую тетрадь.

Больше мы о пьесе не говорим – пьем горячий чай, и Сильвия рассказывает, как в раннем детстве ее похитила хитрая служанка и увезла с роскошной виллы родителей, знаменитых актеров. К сожалению, они не догадались, что женщина, поступившая к ним на службу, на самом деле – актриса-неудачница, не сумевшая простить маме Сильвии успеха.

Это уже третья версия детства, которую рассказывает мне Сильвия, но история очень увлекательная, так что я притворяюсь, что верю, – в конце концов, что мне стоит, верно?

* * *

После ужина я ложусь на кровать, беру ручку и склоняюсь над разложенной на одеяле тетрадью. С чего начать? Нужно ли вывести на сцену всех, кто будет играть в пьесе? Может, так и будет лучше всего? Может, начать с того, что директриса приводит новенькую…

– Михал, уже поздно. Умывайся и ложись, – раздается за моей спиной голос тети Люцины.

Я даже не слышал, как она вошла в комнату.

– Сейчас-сейчас, – говорю я.

– Что ты делаешь? – Тетя прикрывает за собой дверь и подходит поближе.

– Пишу пьесу, – объясняю я и сажусь по-турецки. – Заново, потому что Сильвии не понравилось то, что я написал.

– А вдруг она не права? Если хочешь, я прочитаю и скажу тебе свое мнение.

– Я выбросил те страницы. Но она была права, – вздыхаю я и делаю мрачное лицо. – Это никуда не годилось.

– Пожалуй, труднее всего писать о том, что знаешь лучше всего, – говорит тетя. – Потому что все кажется очевидным. Попробуй представить себя человеком, который вообще не знаком с жизнью в детском доме и его обитателями. И тебе нужно сначала понять, как тут все устроено, кто здесь живет и почему оказался в детдоме.

– Ну, может быть… – я размышляю вслух над ее словами. – Вы правы! В общем, раз это пьеса о нас, то, наверное, там должны быть истории всех жителей «Дубового леса»!

– Я не это имела в виду…

– Я начну с Виктора – продолжаю я, не слушая тетю Люцину. – Завтра после завтрака. Возьму это самое… интервью! Да! Так это называется! Возьму интервью у…

– Михал, да нет же!

У тети очень серьезное лицо. Мне кажется, она сердится.

– Простите, – на всякий случай говорю я поспешно, хотя не понимаю, что ей не понравилось в моих словах.

– Не извиняйся, я сама виновата. – Она качает головой, а потом садится за письменный стол. – Я не имела в виду, что надо описывать конкретные истории наших ребят – просто в целом причины, по которым дети сюда попадают. Ведь в большинстве случаев они похожи, верно?

– Ну, пожалуй, да. Во всяком случае, у ребят из «Молодого леса». Там все охотно болтали о своих родителях, о доме, о дедушках и бабушках. Их родители разводились, болели или были пьяницами, сидели в тюрьмах, не имели денег и квартир. Редко когда оказывалось, что кто-то из родителей умер, еще реже – что умерли оба. Но о ребятах из «Дубового леса» я знаю мало.

– Видишь ли… – Тетя на мгновение умолкает, потом осторожно продолжает: – «Дубовый лес» немного отличается от того детского дома, где ты был раньше.

– Ну, ясное дело! – Я пожимаю плечами. – Я вообще никогда не видел таких детских домов!

– Да. Дети, которые здесь живут, прошли через… через действительно страшные испытания.

– Я знаю. Меандр, например, рассказал, как его папа…

– Ты его расспрашивал? – Тетя смотрит на меня с ужасом.

– Нет! Он сам нам рассказал, потому что хотел участвовать в спектакле. На прослушивании рассказал, сам, вместо стихотворения или песенки. Никто его не просил!

Тетя смотрит на темное окно. Она очень долго молчит, и я повторяю:

– Никто его не просил рассказывать. Он сам захотел.

– Если так, то ладно, – говорит тетя. – Хотя было бы лучше, если бы он поговорил со мной или с Ирминой. Мы знаем, что с ним случилось, но сам он не захотел нам об этом сказать. Видишь ли… «Дубовый лес» существует затем, чтобы такие дети, как Меандр, могли забыть о том, что с ними произошло.

– Боже, но я бы не стал никого расспрашивать насильно! Если бы кто-нибудь сказал «отстань», я бы отстал.

– Я знаю, но могло получиться и наоборот. Что они сами захотели бы тебе рассказать. А о некоторых вещах… о некоторых вещах лучше не знать. Лучше не сознавать, что такие вещи вообще возможны, что они случаются. Особенно если тебе десять лет.

– Мне уже одиннадцать.

– Даже если уже одиннадцать. Ты понимаешь?

– Не