очень. Я вот спокойно могу рассказать о себе. Ну а что такого со мной произошло? Ничего особенного. Со мной ведь не случилось никаких особых несчастий.

Тетя Люцина заботливо смотрит на меня и говорит – тихо и ласково:

– Конечно же случилось, Михал. С тобой случилось большое несчастье. И большая несправедливость.

Я сижу, смотрю ей прямо в глаза и уже собираюсь возразить, но со мной вдруг происходит что-то странное. На мгновение мне становится нечем дышать, а когда наконец удается сделать вдох, я заглатываю воздух с громким свистом и глаза у меня внезапно наполняются слезами. Тетя встает со стула, садится со мной рядом на кровать и обнимает, и тогда у меня внутри что-то лопается, словно туго затянутая веревка, которой обвязали надувной матрас. Честное слово, я просто-таки слышал этот треск! Что-то начинает расти у меня в желудке, в груди, давит в горле. И я принимаюсь реветь. Как маленький, вот ведь позор! Не пускаю слезу и не всхлипываю, как в больнице, когда у меня постоянно были глаза на мокром месте, нет, я плачу и рыдаю, как последний слабак. Оплакивая Неваляшку, его каштаны, зачитанного «Титуса» и фильмы в общей комнате. Тетю Йолу, которая была ужасно толстой и как раз такой, какой я представляю себе маму, но она ведь не моя мама. Универмаг «Радуга», мужчину с золотой цепью на шее, который сказал «Я тут сына оставлю». Дядю Фридерика, который смеялся как ненормальный в автобусе и постоянно чинил свой мотоцикл, а тот все равно не желал заводиться. Фредека из Рыбника. Фонтан. Тот дом, где я, говорят, жил в Катовице, – он оказался приличным и красивым, но это неважно, важно то, что он был моим, а теперь уже нет, и никогда не будет. Ну и вообще все, что у меня было хорошего, важного и что я потерял навсегда. И из-за этого я плачу еще больше – что всего этого, в сущности, было так мало.

Тетя Люцина ничего не говорит, прижимает мой лоб к своему подбородку, крепко меня обнимает и укачивает. Знаете, очень жаль, что Неваляшка не попал в «Дубовый лес» вместо меня, потому что тетя, оказывается, отлично умеет укачивать и наверняка моментально вылечила бы его от сиротской болезни.

Не знаю, сколько это продолжается, наверное, ужасно долго. Но все имеет свой конец – как сказала в свое время тетя Завхоз из «Молодого леса», когда на стадионе под одной девочкой треснула бетонная скамья. Мой плач переходит в икоту, а я понимаю, что слезы вылились все до одной. Я чувствую такую жуткую усталость и такую слабость, словно в одиночку перетаскал сто мешков цемента.

– Теперь ложись и спи, – говорит тетя Люцина.

– Но я зубы не почистил, – возражаю я.

– Один раз можно и пропустить. Будем надеяться, что до утра они у тебя от этого не выпадут.

– Вот бы все удивились, – бормочу я еще и кладу голову на подушку.

– О да! – соглашается тетя, потом гасит ночник и, наверное, выходит, но я этого уже не слышу, потому что засыпаю.

Глава 6

Заканчивается сентябрь, проходит октябрь. К тете Люцине все чаще приезжают какие-то мужчины – привозят чемоданы, которые потом тайком забирают другие мужчины или женщины. Я пишу пьесу (дело продвигается ужасно медленно), учусь и жду письма от соседки из Катовице – его все нет, и это меня очень огорчает. Два раза я разговаривал по телефону с тетей Йолой, которая обрадовалась, что мне в «Дубовом лесу» хорошо, и отметила, что я стал гораздо лучше говорить. Листья на деревьях желтеют и опадают – мы сгребаем их, а потом вместе с тетей Люциной и тетей Ирминой поджигаем золотистые влажные холмики на берегу пруда. Полосы дыма лениво колышутся между деревьями, сверкают и переливаются в лучах осеннего солнца. Сильвия утверждает, что это «восхитительный вид, прочь иллюзии!».

Механический Дедушка приводит в «Дубовый лес» свою лошадь, которая оказывается такой же старой, как ее хозяин. Лошадь зовут Калоша, когда-то она была коричневой, но теперь поседела, а хребет провалился и стал вогнутым. Калоша стоит у нас в конюшне в специальном загоне, щиплет сено и очень любит, когда ее угощают морковкой. Осторожно берет ее с ладони мягкими волосатыми губами. Зубы у нее жутко кривые, большие и совсем коричневые, а глаза добрые. Тетя Люцина говорит, что мы должны о ней заботиться, и мы все принимаем в этом участие. Сгребаем лопатой и выбрасываем навоз, наливаем в поилку воды и каждый день чистим Калошу специальными щетками, что ей очень нравится. Мы все очень рады, что Калоша у нас живет, только Сильвия немного расстроилась, когда ее увидела. Эта лошадь слишком стара для верховой езды, а ей так хотелось научиться, ведь каждая актриса, которая всерьез собирается сделать карьеру, должна это уметь.

Однажды мы с тетей Люциной и одним из чемоданов отправляемся в Люблин – нас отвозит ее знакомый на бежевом «вартбурге». Город красивый и вовсе не похож на те, что я видел в Силезии. Дома другие, особенно старые – ниже, с островерхими крышами, они кажутся мне сказочными, несмотря на запущенный вид. Мне нравятся Краковские и Городские ворота, просторная рыночная площадь и площадь Локетека. Тетя Люцина рассказывает о достопримечательностях, которых в этом городе уцелело гораздо больше, чем в Силезии. Я смотрю Тринитарскую башню, которая на самом деле древняя колокольня, оттуда можно любоваться панорамой города. Чемодан тетя оставляет на вокзале. Здание приземистое, спереди две круглые башенки – больше напоминает замок, чем железнодорожный вокзал. Понятия не имею, отдает тетя кому-то чемодан или оставляет его в камере хранения, – я жду в машине вместе с этим мужчиной, который ничего не говорит, только курит одну папиросу за другой, отчего я начинаю кашлять, потому что в салоне уже ничего не видно от дыма.

Потом мы едем посмотреть школу, куда я пойду после Нового года. Это меня не слишком радует, ведь хуже нет оказаться новеньким посреди учебного года, но я буду учиться в том же классе, что Виктор и Крыська-Марыська, так что мне будет не так одиноко. Школа коричневая, большая, с красной крышей и находится на улице Летчиков. Внутрь мы не заходим, смотрим через забор.

В Люблине очереди еще больше, чем возле «Радуги» в Семяновице. Некоторые люди даже сидят возле магазинов на раскладных стульях. Повсюду надписи «Солидарность» – не только на транспарантах или бумажках, но и нарисованные прямо на стенах, часто под старыми лозунгами, полувыцветшими от солнца и ветра или полусмытыми дождями, – вроде «Благо народа – главная цель партии», «Все силы – социалистической отчизне» или «Программа партии – программа народа».

– Что-то эта ваша «Солидарность» ничего не делает, – замечаю я, а тетя так и подскакивает на переднем сиденье и смотрит на меня с удивлением.

– Почему ты так говоришь? – спрашивает она.

– Потому что они собирались сделать так, чтобы в магазинах было больше вещей и все без карточек, чтобы все субботы были выходные, и чтобы «п-п-полонезы» у всех, и телевидение целый день, а тут… вон какие очереди! – я указываю на магазин, мимо которого мы проезжаем, – возле него стоит толпа народу.

– «Солидарность» была создана не только для того, чтобы каждый имел «полонез» или чтобы в продовольственных магазинах были сахар и ветчина без карточек. Откуда ты это взял?

– Дядя Метек мне сказал. Ну, примерно так.

– Метек? Йолкин муж? – удивляется она. – Зачем он вообще с тобой о таких вещах разговаривал?

– Потому что я спрашивал. Он сказал, что «С-с-солидарность» – профсоюз, что такие союзы борются за