– Восемьдесят семь рублей отдал за колымагу, – сказал Штанге.

– Да, это – не тот экипаж, в котором, как говорили, господин Нарышкин приехал на свадьбу покойного государя, – ухмыльнулся Бейер. – Тот, говорят, тридцать тысяч стоил.

– И в колеса были зеркальные стекла вставлены, – добавил Штанге.

– Разврат, – кратко определил такое мотовство Клаус.

В его понимании и кофей, обожаемый матерью, был развратом, и вырез на платье сестры Элизы, и даже песенки, которые она пела с подружками. А уж новости, которые азартно пересказывали и радостно обсуждали соседки, казались ему отвратительнее болотных жаб. Это были новости о мужчинах и женщинах, о их тайных и грязных делишках, а Клаус гордился своей чистотой. Он знал, что чистота – знак избранности, и вернуть трон сыну обожаемого императора должен человек, не имеющий пороков, тогда это будет угодно Богу. Бейер, которому он поведал эту теорию, горячо ее одобрил.

– Он был тогда назначен гофмаршалом ко двору покойного государя, – вспомнил Штанге.

– Это потому, что Бог весть когда был любовником покойной императрицы, – заметил Бейер.

– Разврат, – буркнул Клаус.

Чрезмерная праведность юноши иногда раздражала Бейера, иногда развлекала, но пришлась очень кстати – Клаус не бегал в дороге за деревенскими красавицами и не сговаривался с уступчивыми бабенками. Штанге – тот ни в чем не желал себе отказывать: общество веселых студентов и легкомысленных натурщиц Академии художеств на пользу ему, как полагал Бейер, не пошло…

Настал день, который Бейер в шутку назвал «пробой пера». Как свежеочиненное перышко макают в чернила и выводят пробный росчерк, чтобы убедиться в качестве очинки, так он, собственноручно оседлав гнедого мерина и зарядив английские пистолеты, выехал на лесную дорогу. При нем был Клаус, чья посадка в седле напомнила Бейеру подслушанную у казаков едкую шутку: как собака на заборе. И точно – юный заговорщик не сидел, а висел на лошади, и с этим срочно следовало что-то делать. Бейер даже вообразить не мог, что есть на свете мужчина, совершенно не способный к верховой езде.

Сам он все точно продумал. К императрице, бывает, обращаются с прошениями люди, падая на колени, перед ее каретой. К дверцам таких людей не подпускают. Если вдруг появится всадник и станет пробиваться к карете с криками о деле государственной важности, у него в руках должен быть хотя бы конверт из плотной коричневой бумаги, который он якобы хочет вручить лично. А пистолет этот всадник должен выдернуть из седельных ольстр[5] в самый последний миг…

Штанге, правивший каретой, разогнал коней, и к тому месту, где стоял в засаде Бейер, они пришли с неплохой скоростью. Бейер вылетел из кустов с криком:

– Дело государственной важности! В собственные руки!

И тут оказалось, что он преследует карету неправильно – нужно догонять ее не слева, а справа. Тогда в левой руке – конверт, правая хватается за пистолет. Разъехались, повторили попытку. Все бы ладно – только пистолет дал осечку, а осечка в таком деле – смертный приговор. Изучили пистолет и увидели, что кремень скололся. Взяли другой пистолет. Начали «пробу пера» в третий раз… в четвертый… в восьмой…

Потом голштинцы, чтобы дать небольшой отдых лошадям, достали заранее вычерченный план, на котором были карета и сопровождавшие ее всадники, как бы видные сверху. Нужно было натаскать Клауса, чтобы он при необходимости доставал оружие и стрелял без размышлений. Главную роль в сопровождении Бейера играл, конечно, Штанге, но Штанге – не мартышка, у которой четыре руки, и сделать он сможет лишь два выстрела.

Клаус оказался упрям, как осел. Ни Штанге, ни Бейер никогда не видели живого осла, но, глядя на Клауса, все яснее понимали: это он и есть.

Парню терпеливо объясняли, что мушка обычно гуляет чуть выше мишени, что целиться и стрелять нужно быстро, но разумно, а не палить в белый свет, как в медную копейку, и что жмуриться перед выстрелом решительно незачем. Он все выслушивал, но, взяв в правую руку пистолет, терял соображение – и палил в воображаемых злодеев, порешивших государя Петра, причем злодеи стояли аршинах в двух от листа бумаги, прикрепленного к древесному стволу вместо мишени. У Весселя получалось лучше – ненависть не туманила ему рассудок, да и рука оказалась потверже.

К тому, что не все пойдет гладко, Бейер был готов. И, возвращаясь в развалюху, очень плохо приспособленную для жилья, был бодр и весел. Он делал все, что мог, и Штанге делал все, что мог, и Клаус с Весселем, хотя и раздражали, но в меру…

Когда Бейеру дважды удалось на всем скаку попасть в голову огромной тряпичной куклы – это был истинный праздник. Штанге даже принялся петь легкомысленные песенки – те самые, что так нравились покойному государю Петру. Государь был бы доволен теми, кто решил послужить его сыну, и об этом толковали весь вечер за скудной трапезой.

На третий день стрелковых упражнений выяснилось, что Клаус простудился. Как это ему удалось – не понимали, но бедняге становилось все хуже. Вдобавок он отравился, а чем – тоже неведомо, все четверо ели один хлеб, одну кашу, одно сало. Вессель, которому велели вспомнить все аптекарские премудрости, знал рецепты – но под страхом смертной казни не отыскал бы в лесу тех трав, которые видел только сушеными.

– Не пришлось бы хоронить, – мрачно сказал Штанге.

– Очухается… – проворчал Бейер. И крепко задумался.

Рано утром в спальню княгини Чернецкой вбежала ключница Агафья и без лишней почтительности стала трясти хозяйку за плечо:

– Матушка-барыня, вставайте, беда!

– Что, пожар?! – вскинулась княгиня.

Она вечером переволновалась, ожидая новостей о Милке и Сметанном; когда конюхи вернулись с донесением, что лошадиная свадьба не состоялась, потому что в назначенном месте была стрельба с криками, княгиня, понимая, что конюхи не виноваты, все же их изругала.

– Теперь поди дождись, пока кобыла опять в охоту придет! – возмущалась она. – И заново все начинай! Дураки, болваны! До смерти велю запороть! Подождать не могли? Идолы бестолковые!

Конюхи убрались от греха подальше, а княгиня, еще малость побуянив, велела заварить себе трав для успокоения.

Оказавшись на безопасном расстоянии, конюхи устроили краткий военный совет: стоит ли докладывать свирепой барыне все подробности неудачной свадьбы. И решили – если спросит, будет доклад, если не спросит – и так обойдется.

Княгиня же, поворочавшись, уснула тяжелым и неприятным сном, со страшными и угнетающими душу видениями. Так что даже мысль о пожаре оказалась спасительной.

– Ахти мне, ахти мне! – с таким криком ворвалась в опочивальню Агафья. – Вставайте, матушка, беда!