– Спасибо вам, – говорит она.

– Не за что, – говорю я.

Она пристраивает подколенные впадинки перед сиденьем стула, а переднюю поверхность бёдер приближает к кромке столика и ждет, чтобы я задвинул стул. Я ощущаю легкое благоухание мускуса. Ведь это мускус? Она ожидает, что сиденье стула вот-вот коснется подколенных ямок, и это послужит ей знаком, что можно напрячь мышцы бедра, переднюю группу, так называемую четырехглавую мышцу – разгибатель коленного сустава, самую крупную мышцу тела, а затем согнуть колени, чтобы опуститься на сиденье стула, что наверняка потребует слаженной работы передней и медиальной групп мышц бедра, заключающейся в их попеременном напряжении, сопровождающемся сведением мышц задней группы, так что на какое-то мгновение она застынет в неявном полуприседе, при напряженной до предела большой ягодичной мышце, ожидая, что я полностью задвину под нее стул, что я и делаю, чтобы она могла без опаски усесться на сиденье.

– Вот так, – говорит она.

Я вижу тысячу возможных вариантов того, чем я мог бы парировать это «вот так», но удерживаюсь, чтобы не произнести вуаля, ну вот, отлично, прекрасно или еще что-нибудь идиотское. Сам себя удерживаю за шкирку. Я несколько раз вдыхаю и выдыхаю через нос, в усы. И благоразумно помалкиваю. Профессионально и благоразумно помалкиваю.

Кстати об умении владеть собой, или о контрапункте владения собой, об умении разойтись вовсю; старый Юхансен воспринял идею перейти в другой лад всерьез, скажу я вам. Теперь он на своих антресолях наяривает presto[16], так скажем. На его парящем над залом, оборудованном, обжитом балконе господствует vivace[17]; или это называется vivo[18]? Кажется, французы называют такую резвую радостную музыку, на грани лихорадочности, vif? Не слишком ли она разудалая? Как к этому отнесется Мэтр? Не выглядим ли мы, обслуживающий персонал, облаченный в черно-белые наряды, чуть комично, когда нам аккомпанирует такая разудалая lebhaft[19] музычка? Мне кажется, что Юхансену стоило бы несколько умерить задорность исполнения.

И вот еще насчет этого мускусного аромата. Он отдает чем-то старушечьим. На юной леди вроде Дамы-детки он воспринимается совершенно особым образом. Блез тоже пользуется парфюмом, в высшей степени ненавязчивым. Возможно ли такое? Исходящий от Блеза аромат смешивается с негромким мускусом Дамы-детки. Чем душится Блез? В этом запахе ощущается нотка Grey Vetiver, но древесный оттенок в нем иной, дерево в этом букете напоминает скорее об Encre Noire. Тут больше аквиларии, или, быть может, оуда. Чувствуется древесина, сильнее напитанная влагой, нежели в Vetiver. Может, он смешивает парфюмы? Из мужчин единицы делают это. Он что, такой продвинутый, Блез? Пожалуй что так. Я хмелею от этих ароматов. Именно подобное совершенство мы приветствуем здесь, в «Хиллс». Мы хотим видеть у себя неожиданные комбинации и сопряжения совершеннейших, исключительных свойств. Мы желаем, в переносном смысле, чтобы яйцо подбиралось прямо из-под несушки, и чтобы масса раздробленных и смолотых семян подсолнечника давилась до тех пор, пока из нее не начнет сочиться масло, и чтобы это масло, опять же, смешивалось с яйцом и сбивалось так энергично, чтобы свойства смеси компонентов видоизменились и она превратилась бы в майонез. Вот чего мы желаем, в переносном смысле, как я уже сказал. Смешиваясь, ароматы Блеза и Дамы-детки производят чуть ли не магическое действие, соответствующее чуду возникновения майонеза. Во взаимодействии этих двоих, их букетов, их ароматов, рождается нечто новое и абсолютно неповторимое. (Как описать майонез человеку, который лишь по отдельности пробовал семена подсолнечника и яйца?)

Через окно мне видно, как к дверям подкатывает Хрюшон в автомобиле, который иначе как шикарной тачкой и не назовешь. На часах ровно 13.30, его привычное время. Я сопровождаю Хрюшона к столику, за которым сидит, блистая костюмом, Блез, и рядом с ним сияет Дама-детка.

– Ожидаем кого-нибудь еще? – спрашиваю я, покачиваясь на носках туфель.

– Будем только мы втроем, – говорит Хрюшон.

– Значит, трое. – Я моментально принимаюсь демонтировать прибор и посуду для четвертого лица. – Могу ли рекомендовать вам что-либо до еды?

– Я бы рискнул попросить бокальчик того белого бургундского.

– Прекрасно.

Белое бургундское я плавно, мыльным пузырем, ставлю Хрюшону под правую руку. Он кивает в знак благодарности, поглаживает хрусталь, водя вверх-вниз по ножке указательным и большим пальцами, сухим и кряжистым, соответственно, затем благоговейно подносит вино ко рту и пригубливает. Дама-детка широко распахивает глаза, будто ей 12 лет от роду, и я друг ее отца, а она дочка Хрюшона, и Хрюшон мой друг. Она начинает улыбаться с закрытым ртом, но губы растягиваются все шире и размыкаются. Словно раздвинулись портьеры, обнажив многажды охарактеризованный ряд зубов. Дама-детка выдает мне весь свой жемчужный ряд, ее улыбка затмевает все вокруг.

* * *

Времени скоро без четверти два. Полагаю, именно в это время заканчиваются школьные уроки у детей в возрасте Анны. А может, и нет? Не остается ли она в группе продленного дня? На продленке? Если бы Эдгар сказал мне, во сколько можно ждать прихода Анны, мне не пришлось бы ломать голову и гадать на кофейной гуще. Я шустро протискиваюсь мимо повара и ныряю в раздевалку. Нуль сообщений от Анны. Ни одного от Эдгара. Вновь передо мной пустой экран. Вряд ли будет преступлением немного полазить в интернете. Первым открывается изображение Губки Боба, балансирующего двумя кукурузными початками, по одному на каждом глазном яблоке; потом видеозапись начала 90-х, на которой Эминем в Детройте читает рэп про «пиклс», одновременно жаря во фритюре луковые кольца. И еще я успеваю узнать, что семьи евреев, бежавшие в свое время от нацистов, хотят теперь получить немецкие паспорта из-за того, что теперь творится в Великобритании. Черт бы его побрал, Эдгара.

* * *

Ванесса, волосы ежиком, притащила флориста. Он идет позади нее в своем флористическом облачении, в принципе это костюм садовника, то есть рабочая одежда. Грубые штаны с большими накладными карманами. Из них торчит пара перчаток. Сейчас я ему покажу. У нас здесь не место всяким тошнотворным примесям и запашку. «Эй!» – выпаливаю я, выбрав, как водится, самый неудачный момент. «Флорист!» – верещу я. Флорист вздрагивает. Вздрагивает и Метрдотель, он стоит у дальнего 17-го столика и смотрит на меня по-рыбьи, как морской черт: вытаращил зенки и сложил рот подковой. На стеновой панели слева от него, на высоте лица, располагается бра, очень похожее на антенну со светящимся утолщением на конце, как раз как у морских чертей. «Минутку», – говорю я, подняв палец вверх; забинтованную левую руку я прячу за спину. Облокотившись о барную стойку, флорист наблюдает за моим безмолвным продвижением к нему, которое я теперь, окликнув его, с неизбежностью должен завершить. Мои шаги гулко отдаются на изумительном мозаичном полу. Флорист смотрит, как я иду и по-куриному дергаю головой. Видит, как я сутулюсь. Даже и не знаю, как мне не утратить боевой настрой.