– Так это керамика?

– Да, можно и так сказать. В Рёрстранде фаянс начали производить в XVIII веке. У нас в Норвегии такую посуду более 100 лет выпускали на фаянсовой фабрике в Эгерсунне. У нас в подвале хранится много эгерсуннской посуды.

– Я сегодня много всего узнала.

– Но то, что производили в Эгерсунне, большей частью было не фаянсом.

– Да что вы говорите?

– Они делали каменную керамику.

– Вот как.

– Но у нас имеется комплект десертных тарелочек из фаянса.

– Надо же.

– Они хранятся в подвале.

– Что за подвал?

– У нас есть глубокий разветвленный подвал, он расположен прямо под нашими ногами.

Взглянув на деликатно сложенный вдвое счет, покоящийся на фаянсовой тарелочке, Дама-детка достает из клатча внушительную пачку наличных. Пачка денег и цена четверного эспрессо абсолютно не соответствуют друг другу. Тем не менее Дама-детка вынуждена каким-то образом сделать так, чтобы они – наличные и эспрессо – вступили друг с другом в диалог.

– Так вам не интересно узнать, что Эдгар вчера сказал, – говорит она, не глядя на меня.

Ну что тут скажешь? И снова она использует выдох и движения языка, чтобы прогудеть его имя – «Эдгар».

– А вот Эдгар никогда не бывал в нашем подвале, под «Хиллсом», – говорю я.

Поднимаю со стойки кочан капусты романеско и взвешиваю его в руке, слегка покачивая вверх-вниз.

– Никогда, – повторяю я.

– Нет?

– Нет. Никогда.

Я кладу капусту на барную стойку и разворачиваю ее так, чтобы ее заостренный кончик был повернут в сторону Дамы-детки.

– А должен был?

– Вы знаете, что слово кельнер пришло из немецкого и означает, собственно, келарь и происходит от латинского cellarius, кладовщик.

– Впервые слышу.

– Да, вот так.

Дама-детка поднимает взор и оделяет меня еще одной улыбкой. Если говорить о зубах и прикусе, то образцовые экземпляры таковых находятся прямо перед нами, во рту Дамы-детки. Всё-то теперь исправляют и выпрямляют, так я думал раньше, но что это исправление и выпрямление имеют смысл, становится очевидным сейчас, ведь этот прикус исправлен, надо полагать, если, конечно, не создан самой природой, что не менее впечатляюще. Зубной ряд Дамы-детки впечатляет при любом раскладе, будь его совершенство естественным или благоприобретенным. Выглядит эффектно, и не важно, подарен ли он природой или облагорожен обработкой; на мой взгляд, он может вызвать восклицание «боже» и в качестве врожденного («Боже, это у тебя свои такие зубы?»), и в качестве исправленного («Боже, да твой ортодонт просто волшебник»).

– Так вы, значит, хранитель погреба.

– Ну, на самом-то деле нет. Я официант, это так, но…

– Раз вы кельнер, ну и так далее…

– Да нет, это вообще-то устаревшее понятие.

– Cellar door[11], – говорит она, кладя на тарелочку слишком крупную купюру.

– Что, простите?

– Самые красивые слова в английском языке, разве нет? Slide down my cellar door[12]…

– …

– Ну песня такая, не знаете?

– Сейчас дам сдачу, – говорю я. – Вот, пожалуйста.

К моему ужасу, она не уходит совсем, а снова пересаживается за маленький столик у самого входа. Кто она такая? Мурена, затаившаяся в своей норке и ожидающая, в кого бы вонзить свои зубы?

Мы видим, что недостаток сна неблагоприятно сказывается на учебе в школе. Мы видим, что недостаток сна плачевно сказывается на успеваемости по разным предметам. Все это мы видим. Люди, которые занимаются такими вещами, все это видят. Мы тоже потом увидим, как это скажется на Анне. Когда она должна прийти? В шестнадцать? В семнадцать? Сегодня ночью ей не удалось выспаться из-за того, что Эдгар выкаблучивался перед Селлерсом с дружками. Через какие-нибудь шесть, а то и восемь часов перед нами предстанет усталая и слегка осунувшаяся Анна, войдет, едва удерживая на своих худеньких покатых плечиках непропорционально огромный школьный рюкзак. Как можно, чтобы ребенок таскал на себе столько книг? Чтобы он под тяжестью этого груза не опрокинулся на спину и не барахтался на земле, словно перевернутая черепаха или жук; при ходьбе ей приходится сгибать спину в пояснице под углом почти в 45 градусов. Горемыки эти дети. Горемыка наша Анна.

Старый Юхансен так и сыплет нотами, да все печальными, я бы сказал, минорными, выражают ли они сущность горемыки? Горе-мыки? Того, кто горюет, мыкаясь? А старый Юхансен на антресолях горемыка? Пожалуй что так. Сегодня утром он начал с Пахельбеля, и потом пошли одна пьеса унылее другой. Удивительно, что Метрдотель позволяет Юхансену укутывать ресторан в такой музыкальный траур. Мы не должны разрешать ему создавать (нагнетать) подобную атмосферу перед приходом Анны.

Ничего подобного тому, что я сделаю в следующий момент, я не делал ни разу за все время своей службы в «Хиллс»: я решаю вознести свое тело вверх по винтовой лестнице, ведущей на антресоли, к старому Юхансену. Покорение винтовой лестницы из кованого металла – мука мученическая. Как старый Юхансен забирается сюда? Он кругленький как колобок. Раньше я об этом не задумывался, а ведь когда я прихожу на работу, он всегда уже сидит у себя наверху. Мне не доводилось видеть, как он форсирует винтовую лестницу. А видел ли я, как он спускается? Нет. Он сидит там, и когда я ухожу. Я ввинчиваюсь вверх по лестнице. Поднявшись на верхнюю площадку, я вынужден сильно нагнуть шею, так низко нависает потолок. Отсюда я вижу одетую в рубашку спину, которую антикварные подтяжки, с отделанными кожей петельками в форме большого черного икса (X), делят на четыре части. Наверное, он предпочел эти X-образные подтяжки Y-образным, потому что первые оставляют больший простор снизу; и такому крупному мужчине как старый Юхансен необходимо, чтобы штаны крепились сзади в двух местах.

– Юхансен, ты, собственно, по какому расписанию работаешь?

Слегка повернув голову, старый Юхансен чуть приподнимает подбородок, но даже минимально не вздрагивает, будто за его спиной постоянно возникают взобравшиеся по винтовой лестнице люди и задают ему неожиданные вопросы.

– Что-что?

– Ты до которого часу работаешь, Юхансен?

– До которого всегда работал.

Он сидит на сдвоенной скамье высокого качества, так называемой дуэтной банкетке; оба ее сиденья регулируются по отдельности, – опять же ради того, чтобы там поместился человек любых габаритов, так я полагаю. С обеих сторон банкетка оснащена винтами регулировки, по одному для каждого сиденья; подушки обтянуты прекрасным бархатом густого бордового цвета, оттенка бычьей крови. Подставка под сиденьем выполнена из щедро покрытого лаком бука, с правой стороны выдвигается ящичек для нот. А вот этого я никак не ожидал: под каблуками его начищенных до блеска туфель виднеется возвышение, к которому крепятся педали, старомодная такая подставка. Значит, в сравнении со своим обхватом он даже ниже ростом, чем я думал. Короче говоря, старый Юхансен шаровиден.