– Позвольте вам указать, – говорю я.

– Да?

– Это относительно вашей декоративной капусты.

– И что с ней, с орнаментальной капустой?

– Вы не чувствуете?

– Что я должен чувствовать?

Я раздуваю ноздри и шнобелем изображаю, будто принюхиваюсь; одновременно отмахиваюсь ладонью; все вместе должно означать «амбре».

– Не чувствуете, это капуста? – повторяю я.

– Может, объясните, в чем собственно дело?

– Она воняет.

– Ну значит, ее просто надо вынести, – говорит флорист.

– Да, вы должны ее вынести.

– Я уже доехал до самого Хёйбротена, – говорит флорист. – И теперь мне из-за вас пришлось проделать весь этот путь в обратном направлении, только чтобы вынести из помещения увядшее растение?

Я беру его за локоток, не слишком крепко, но решительно, и препровождаю в направлении Блеза и Дамы-детки. Мы останавливаемся в двух метрах от их столика. Здесь я снова втягиваю ноздрями воздух, сигнализируя, что и ему следует проделать то же самое. «Принюхайтесь», – говорю я. Флорист осторожно нюхает. Я объясняю ему, что это ольфакторный фон, который мы в «Хиллс» стараемся поддерживать. Оуд. Аквилария. Перемежающиеся гастрономическими ароматами. Ольфакторный фон? Флорист явно растерян. И теперь я тяну его оттуда к барной стойке, над которой возвышается огромная композиция из тошнотворной орнаментальной капусты. «А не это», – говорю я. Он спрашивает, серьезно ли я это говорю. Да уж, куда серьезнее. Я прошу его глубоко вдохнуть. Ну, знаете ли, говорит флорист. Вашими стараниями, а вернее, их отсутствием, продолжаю я, нарушен ольфакторный фон. В ваши обязанности входит следить за тем, чтобы растительный декор постоянно поддерживался в идеальном состоянии. Флорист пытается объяснить, что растения срока годности не имеют. Если между понедельником и пятницей какое-нибудь завяло, разве трудно просто вынести его? Я вам уже сказал, повторяю я, и жестом полицеймейстера снова хватаю его за локоток, но не той рукой – бинт сползает, больно, ведь под ним волдырь. Я пытаюсь сменить руку, но пока я мешкаю, флорист отдергивает локоть и шипит «не прикасайтесь ко мне». Выворачивается и возбужденно трясет головой. Я неуклюже пытаюсь задержать его правой рукой, но промахиваюсь и задеваю его по плечу.

– Прекратите, – говорит разъяренный флорист и резво двигает к выходу. Я застываю на месте в неловкой позе, клонюсь вбок, кренюсь. Флорист исчезает за портьерой. Он здорово разозлился. У меня возникает сомнение, увидим ли мы его снова у нас в «Хиллс», вернется ли он сюда осуществлять флорацию, эвентуально де-флорацию, если можно так выразиться.

И будто этого мало: пока я стою и смотрю вслед рассвирепевшему флористу, между полотнищами портьеры, закрывающей входную дверь, просовываются две маленькие руки. В зал заглядывает Анна (9 лет). Наконец-то. Я внутренне вздрагиваю. Она наклоняет голову. На высоту ведра выше ее головы показывается рукав неглаженой рубашки. Портьера отодвигается в сторону. Кому принадлежит мосластая рука? Меня снова пробирает дрожь. Анна делает шаг вперед, и позади нее вырастает долговязая фигура Селлерса. От него чего угодно можно ожидать. Подмастерье останавливается в дверях. Его лицо растянуто в широчайшей из улыбок, что свойственно подмастерьям.

– Славная девчушка, – говорит он мне, подмигивая.

Конечно, сохранность портретного наброска с изображением Барона Вентворта оставляет желать лучшего, а штриховка якобы не несет характерных признаков того, что он выполнен левшой, каковым был Ганс Гольбейн младший, с жаром вещает Блез. Некоторые считают, что рисунок видоизменяли в более позднее время. Я согласен с тем, что берет и ухо плоские, словно на них слон наступил, а прорисовку шевелюры вдохновенной не назовешь. Неказистое чернильное пятно, обрамляющее контур правого глаза и прячущееся под полями головного убора, наверняка является позднейшим добавлением. Но все до единого, кому довелось видеть этот рисунок собственными глазами, говорит Блез, – в этот момент он выгибает плечо колесом, чтобы собеседник, Селлерс, полностью сосредоточился на том, что будет сказано, – и с нажимом выговаривает по слогам: все до е-ди-но-го, кому довелось видеть этот рисунок собственными глазами, живьём, IRL[20], вресноту, признают, что это замечательное произведение.

Все это Блез без запинки излагает Селлерсу, стоя возле столика Селлерса, столика 13, и жестикулируя; рядом стоит Хрюшон. Блез вещает настолько громко, что мне все слышно за колонной, где я прячусь, сгорбившись, с отяжелевшим лицом, и жду сигнала. Они ведь наверняка захотят поскорее скрепить результаты общения чем-нибудь из серии покушать или выпить. Как принято у больших.

Волоски усов под носом у Вентворта, продолжает Блез, по гениальности сравнимы с тем, как воспроизведены детали волосяного покрова на лице сэра Томаса Уайетта, ни прибавить, ни убавить. Контур переносицы очерчен безукоризненно. Непревзойденно. Этот контур переносицы не уступит лучшим образцам. В буквальном смысле. Он вполне сравним со световым акцентом на нижней губе папы Иннокентия X у Веласкеса, говорит Блез. И это мое глубокое убеждение, говорит он. Это громкое заявление, но так оно и есть на самом деле. Растушевка мелом на спинке и крыльях носа Вентворта, которую на репродукции адекватно отразить невозможно, столь деликатна, утонченна и архи-минималистична, что ничего подобного невозможно припомнить. Вкупе с неуклюже прорисованными беретом, перьями и тенью от берета рисунок являет собой загадку. Как часто бывает с рисунками Гольбейна, выполненными в период его служения при дворе Тюдоров, трудно определить, когда и кем, если не самим Гольбейном, контуры были обведены чернилами. Было ли это сделано с целью перенести мотив на деревянную доску или на холст? А серебряный карандаш, он когда был добавлен? Работа кистью местами выполнена мастерски, местами посредственно. Ничем не примечательная ушная раковина и тончайшая прорисовка кружевного воротника, примятого на затылке, – каким образом столь разительно отличающиеся по уровню мастерства детали оказались на одном и том же листе? Ни один из рисунков Гольбейна не таит больше противоречий, чем набросок Вентворта, и благодаря им работа в целом поднимается до неслыханных художественных высот. И в то же время изображение едва проступает. Оно почти невидимо.

– К чему же вы ведете? – интересуется Селлерс.

Видите ли, дело в том, что мне хотелось бы пригласить вас посмотреть этот рисунок, говорит Блез, как мы помним, облаченный в умопомрачительный костюм. Он у меня дома, утверждает Блез. Нет, не может быть, говорит Селлерс. Правда, идемте со мной и убедитесь сами, настаивает Блез. Да нет, перестаньте, вы шутите, говорит Селлерс. Но Блез, триумфально улыбаясь, сдержанно кивает. Вы знаете, говорит он, рисунки Гольбейна, созданные при дворе Тюдоров, в Виндзорской библиотеке хранятся необрамленными. Их держат в специальном боксе, в безвоздушной среде. Сложив стопкой. Некоторые вставлены в паспарту, некоторые нет. Но здесь, на публике не стоит обсуждать это, говорит Блез. Подробности я могу раскрыть вам у себя дома, говорит он, понизив голос. Ну, знаете, это какая-то фантастика, говорит Селлерс. Это надо переварить. Это нужно заесть сыром. И он выкрикивает: «Катите нам сыр!» Блез кивает и энергично машет мне рукой. Значит, пора сервировать сыры. Завязывание отношений следует отпраздновать вкушением сыра. У нас здесь используется трехуровневый сервировочный столик. На каждом уровне разложены сыры разнообразных сортов, а сверху стоят еще две медные кастрюльки, содержащие, соответственно, вываренные в красном вине ядра грецких орехов и консервированные фрукты.