кто побогаче, те еще пружины хитрые под эти восковые груди ставит, чтобы колыхались, будто от дыхания.

— Вы смеетесь надо мной, да? — жалобно спросила Варенька. — Я ничего такого не видела, когда…

— Подглядывала? — хмыкнула генеральша. — А много ли тебе удалось разглядеть?

Девушка явно смутилась, но тут же снова задрала подбородок.

— Слышала бы вас моя маменька!

— А и слышала бы — подтвердила, она ведь еще выходит в свет. Сама, конечно, так не одевается, не молодушка уже. Но и она скажет, что нынешние моды такие, срам сплошной, ну да я, наверное, просто стара, чтобы их понять. Мне не веришь, кузена спроси, он на балах бывает. Не хочешь старье носить — привыкай сверкать прелестями.

— Да я со стыда сгорю разговаривать о таких вещах с кузеном!

— Оголяться не стыдно, а говорить об этом стыдно?

— Оголяться я не собираюсь! — Она плотнее подтянула покрывало. — Так уж и быть, давайте ваше старье.

Мне потребовались все силы, чтобы не расхохотаться. Пришлось отвернуться и сделать вид, будто я занята изучением сундуков.

Полкан, который все это время смирно сидел у моих ног, оживился, поскакал в глубь кладовой. Остановился у сундука, гавкнул, обернувшись ко мне. Наверное, будь я дома, я бы удивилась, а то и испугалась, настолько умен был пес. Но в этом чужом мире кто знает, что правильно, что нет… Дома я бы в магию не поверила, а тут она кажется нормальной.

Я открыла сундучок, на который указал Полкан, вынула оттуда платье. Жемчужно-серое, верх рукавов собран фонариком, отрезное под грудью. Насколько я могла судить, оно было сшито по относительно новой моде: в чем-то подобном сегодня — боже мой, только сегодня! — приезжала княгиня Северская.

Варенька оживилась.

— Очень милое платьице. Оказывается, ты не всегда одевалась так плохо, как сейчас. Маменька бы сказала, что барышне не годится так себя запускать.

Я мысленно хмыкнула. Кое-что не меняется. Женщина должна радовать глаз, и неважно, есть ли у нее желание и силы на это. Будь на месте графини взрослая женщина, я бы за словом в карман не полезла, но пятнадцатилетней девочке, у которой всех забот — любови да наряды, бесполезно что-либо объяснять.

— Расцветка, конечно, скучновата, — продолжала щебетать Варенька.

— Барышне не пристало наряжаться, будто почтенной даме, — заметила Мария Алексеевна. — Барышне к лицу простота и скромность. Вот выйдешь замуж, сможешь носить яркие цвета и драгоценности.

— Я не выйду замуж! Если родители не передумают, в монастырь уйду!

— Да там точно будет множество новых платьев самых модных расцветок, — не удержалась я.

Графиня попыталась топнуть и едва удержалась на костылях.

— Не смейся надо мной! Почему ты сегодня весь день говоришь мне гадости?

— Что за гадости? — поинтересовалась Марья Алексеевна, забирая у нее платье. Встряхнула его. — Как удачно, тебе будет почти впору.

— Я не буду повторять это, — сухо произнесла Варенька. — Мне кажется, коротковато.

— Главное, что по лифу в самый раз. А длина — не беда, отпорем от чего-нибудь кружево да пришьем. Глаша-то у нас, не в обиду будь сказано, совсем невеличка.

Варенька снова выпрямилась, задрала носик, явно гордясь, что в свои пятнадцать даже чуть выше меня. Впрочем, если она пошла в ту же породу, что и кузен, неудивительно. Тот вообще здоровенный лось, залюбуешься.

При этой мысли щеки зарумянились. Зато согрелась, хихикнула я про себя.

13.3

В том же сундуке нашлись сорочки — простые, льняные, но почти новые — и хлопковые чулки. Марья Алексеевна помогла Вареньке аккуратно завязать все в одну из сорочек, чтобы не промочить и не испачкать. Полкан, будто поняв, что с этим сундуком мы закончили, проскакал в дальний угол к очередному.

Я раскрыла его и поняла, что платье, которое сейчас на мне, тоже наверняка принадлежало не Глаше, а Агриппине, ее тетке. Слишком уж похоже оно было на те, что лежали в сундуке. Коричневое, серое, черное… Носила ли старуха траур или просто считала, что в ее возрасте уже не до нарядов? Фасоны-то были явно времен ее молодости. Или это были платья Глашиной матери? Но замужним дамам полагались яркие цвета, богатая вышивка и драгоценности, а в этом сундуке глазу не на чем было остановиться. Впрочем, если сравнить с тем, что лежало в моей комнате…

Я развернула платье из черной фланели.

— Пожалуй, это будет уместно, учитывая траур, — заметила я.

Не то чтобы я скорбела по Глашиной родственнице, но репутация у меня здесь и так не очень, усугублять, пожалуй, не стоило.

— Черный тебе очень пойдет. Подчеркнет бледность и изящество, — прощебетала Варенька.

Я мысленно хихикнула: в мое время никому бы не пришло в голову подчеркивать бледность.

— Только, может, поискать другой фасон. — Она перекосилась над сундуком, опираясь на один костыль и начала перерывать вещи свободной рукой. — Честно говоря, все это совершенно никуда не годится. Такое даже моя тетенька, старая девица, не носит. Только бабушка.

— Меня-то точно никто не перепутает с бабушкой, — хмыкнула я.

— Твои вещички куда изящнее. — Варенька выпрямилась с разочарованным лицом. — Жаль, что твои старые платья тебе сейчас коротки и велики одновременно. Придется перешивать.

На самом деле, забот было столько, что о возне с перешиванием одежды даже думать не хотелось.

Девушка будто поняла мои мысли.

— Если ты не против, я бы могла этим заняться. После того как разберусь со своим гардеробом, конечно, — торопливо добавила она.

Уж сама-то графиня точно не собиралась ходить в вещах, скроенных по моде ее бабушки.

— Посмотрим, — уклончиво ответила я, откладывая еще одно черное платье и выбирая из сундука несколько сорочек поновее, чем те, которые лежали в моем комоде.

Глаше, видимо, было совершенно все равно, в каком состоянии была ее одежда. Осуждать ее я не собиралась, учитывая все обстоятельства, но и ходить замарашкой тоже намерена не была. А еще мне прямо сейчас не помешала бы шаль. Я в который раз поежилась. Полкан дернул меня зубами за подол к соседнему сундуку. Точнее, даже сундучку — дома я держала в таком елочные игрушки.

— Да у тебя, Глаша, не пес, а настоящий камердинер! — заметила Марья Алексеевна.

Повозившись с ключами, я извлекла из сундучка сверток, на ощупь напоминающий кашемировое полотно. Только необычно тяжелый. Я