его словно бы осунулось, вокруг глаз залегли усталые морщинки — похоже, не только мне этот день дался слишком тяжело. И все же его шейный платок оставался завязан безукоризненным узлом, мундир был по-прежнему застегнут на все пуговицы, а спина держалась идеально прямой, будто не в деревенском доме он сидел, а на посольском приеме, и, глядя на него, я невольно вспоминала старую шутку о дипломате, который не выпустит из глаза монокль, даже когда его исподтишка пнут под зад.

— Спасибо за ужин и за заботу, — сказал он, когда я поднялась из-за стола, давая пример остальным.

Прежде, чем я успела ответить, генеральша перехватила инициативу.

— Глаша, ты не против, если я и Кириллу, и нам, да и тебе постелю как полагается?

— Вы мне очень поможете, — призналась я.

— Вот и славно.

Гости удалились. Я сгребла со стола посуду в таз, сыпанула щелока и долила воды. Поставила в печь томиться пшенную кашу и молоко — оно явно не доживет до утра, а так будет отличное дополнение к пшенке. Насыпала горчичного порошка в таз с замоченным бельем — за ночь он сделает всю работу, утром останется только прополоскать. Вернулась к посуде. Как только Марья Алексеевна заплатит за шаль, непременно найму кого-нибудь в деревне: я и в своем-то мире не любила мыть посуду, а вот так, в тазике…

Скрипнувшая за спиной дверь отвлекла от размышлений. Я обернулась.

Стрельцов смотрел на меня так, будто я на его глазах только что замучила котенка.

— Не ожидал от вас, Глафира Андреевна, что вы станете развращать мою кузину.

15.3

— Что, простите? — оторопела я.

— Я понимаю, что вас саму развратил тот мерзавец, но зачем нести дальше эту мерзость, эту грязь? Зачем вы рассказали ей о истории с гусаром?

Ах, вот оно что. Я вернула в таз с наструганным мылом миску, которую держала в руках. Мне казалось, что я действую медленно и осторожно, но вода выплеснулась, намочив рукав. Слишком велик был соблазн надеть эту миску на голову исправника. И одновременно защипало глаза. Да, эта история случилась не со мной — но Стрельцов-то этого не знал. И рассказала его кузине — я.

— Мерзость и грязь, значит, — тихо повторила я. Горло сжалось так, что говорить стало больно. — Вот, значит, что вы думаете обо мне на самом деле.

Он открыл рот. Закрыл. Во взгляде мелькнуло что-то похожее на вину.

— Я не о вас…

Слишком неуверенно он это произнес. Только подогрев саднящую внутри обиду. В висках застучало.

— О моей истории. Истории девочки, которую обманул и растоптал негодяй. Вы правы — мерзость и грязь. — Я начала отжимать промокший рукав, чтобы скрыть дрожь в пальцах. — Особенно мерзко то, что все беды обрушились на жертву. А гада, убившего ее отца и едва не убившего брата, не повесили, как полагается, а сослали в Скалистый край, откуда он вернется героем войны и сможет погубить еще сколько-то наивных…

— Если бы его повесили, а не сослали, повесили бы и вашего брата, — перебил Стрельцов. Начал мерить шагами кухню.

— Павлу не пришлось бы стреляться с ним, если бы закон исполнялся так, как подобает. Он должен был висеть уже после убийства моего отца! — Я хлопнула ладонью по столу. — И после этого вы, служитель закона, обвиняете меня в том, что я развратила вашу сестру? Рассказав ей о том, к чему приводят сказки о неземной любви?

— Кузину, — машинально поправил он, останавливаясь.

— Неважно. Она— ваша родственница, за которую вы сейчас несете ответственность. Но вместо того, чтобы предостеречь ее, вы кричите «разврат»! — Голос сорвался, пришлось глубоко вдохнуть, чтобы совладать с ним. — Хороша забота, ничего не скажешь!

— Да, забота! — Он шагнул ко мне, нависая. — Барышни вообще не должны знать ничего о… о подобных вещах! Варенька — чистое, невинное создание, а вы…

— А я, как мы уже выяснили, развратница, пытающаяся утянуть ее в пучину порока. — Меня саму удивила горечь в собственном голосе. Почему я принимаю эту историю так близко к сердцу, ведь она произошла не со мной? — Только вам не приходило в голову, что именно поэтому с невинными созданиями и случаются такие вещи! Вы делаете из них лабораторных мышек, выросших в стерильных условиях, а потом удивляетесь, что у них нет иммунитета к мерзавцам, льющим в уши сладкие сказки!

— Что-что?

Ну да, откуда бы ему знать про лабораторных мышек. Но мне уже было не до очередной своей оплошности. Даже не в Глаше дело — видывала я и в наше время девочек, которых слишком хорошо оберегали от жизни. Тем больнее становилось столкновение с реальностью.

— Вы растите их как оранжерейный цветок. А потом в один далеко не прекрасный момент стекло разбивается… и оказывается, что хрупкий цветок обречен. Так случилось со мной, и только сознание непоправимого греха удержало меня от того, чтобы наложить на себя руки. Так могло бы случиться с вашей кузиной — откуда чистой и наивной барышне знать, что песни о неземной любви прикрывают банальную похоть?

— Вы невыносимы!

Пламя свечи отбрасывало неровные тени на его лицо, мешая разглядеть выражение. Но я уже не могла остановиться.

— Откуда ей знать, что для определенного сорта… Назвать это мужчиной у меня язык не поворачивается. Для определенного сорта тестикулоносцев отдельное удовольствие — лишить девушку невинности, вместо того чтобы пойти к прост…

— Довольно! — Он схватил меня за плечи сильно и жестко. — Замолчите! Замолчите немедленно! Ваше поведение…

— Мое поведение? — Я вскинула голову, встретившись взглядом с его, полным ярости. — Мое поведение — это попытка уберечь вашу кузину от моей судьбы. Или, по-вашему, пусть на собственной шкуре испытает, что бывает, когда доверяешь негодяю?

— Для этого есть мужчины! — взорвался он. — Мужчины, а не те, кого вы именовали… Господи, у меня язык не поворачивается повторить это в лицо барышне, а вы и вовсе такого знать не должны!

Я горько рассмеялась. Меньше знаешь — крепче спишь, да…

— Отцы, братья, кузены, другие старшие родственники, — не унимался он. На его виске вздулась жилка. — Это их дело — защищать барышню от грязных сторон жизни!

— И как, у моих родственников получилось? — Я подалась к нему — слишком