Тамбуру не стоило повторять. Едва он вошел и сел на прежнее место, майор пропустил баб с детьми, и автобус, фыркнув выхлопными газами, покатил вниз по дороге, набирая скорость, оставляя за спинами пассажиров неуютную глинистую площадку на макушке сопки.

Фартовые вжались спинами в сиденья. Еле перевели дух. Пронесло, повезло на этот раз. Лишь пахану пришлось отрываться. Иначе попутали б его.

«Этот смоется! Как мама родная! Нарисуется в порту, как говно в проруби. При другом маскараде и ксивах! За ним не заржавеет. У него липы, хоть жопой хавай», — думал Матрос, отвернувшись к окну.

«Теперь пахан все кишки вымотает, что не отмазали от мусоров. Но как смастрячить? Сами выкручивались последними падлами! Перед мусорюгами! Но куда линять, если в кольцо взяли? Всех срать не пустят», — оправдывал себя Тамбур.

Картуз, оглядев кентов, улыбался весело.

«Не попухли! Не сгребли легавые собаки! И Лешего им не накрыть. Руки коротки!» — думал законник.

Шнобель, потирая громадный нос, радовался тому, что предусмотрительно предложил разделить общак «малины» на всех поровну. Его поддержали. И теперь никто из законников не зависит от Лешего. А уж как пахан противился. Не хотел делить общак. Понимал, любой законник от него отколоться может, коли в клифте пачки кредиток шелестят.

Знал, держи он общак целиком, кенты его пуще глаза берегли бы.

Но фартовые настояли. Мол, кто-то попухнет, другие не останутся без навара.

Фартовые, не обговаривая случившегося, решили дождаться Лешего в морском порту. И едва автобус остановился в центре Корсакова, поспешили в обусловленное место.

Лешего они ждали три дня. Он так и не появился. И тогда законники, сев на старый пароход «Крильон», отправились на материк без пахана.

— Он, падла, надыбает нас всюду! От него, как от чумы, на погосте и то засекет. Заморятся легавые его попутать. Пахан всегда сквозняк давать умел.

— Небось, накройся кто из нас, он и не вспомнил бы кликуху на другой день. И не морился, как снять с лягашки. Хоть всей кодлой нас сгребли бы, он и не пернул бы от думок. Его тыква болеть не станет. Чего мы тут о нем завелись? Этот, как говно, не горит, не тонет. Возникнет, ждать не заморитесь, — пообещал Матрос.

Через три дня законники прибыли во Владивосток и, сев на поезд дальнего следования, поехали подальше от северов, от невзгод, от пережитого на старые, давно забытые гастроли, по каким давно скучала фартовая душа.

Их искали на Сахалине повсюду. В городах и поселках. На лесоповале и у рыбаков на ставном неводе. Их высматривали по чердакам и подвалам. Их фотографии в фас и профиль имели сотрудники всех отделений милиции и даже постовые автоинспекторы.

Но фартовые ушли. Не помогли описания примет и совершенных преступлений. Они ушли «под маскарадом», изменившим каждого до неузнаваемости.

Милиции такое и в голову бы не пришло проверять каждого подозрительного, свои усы и бороду носит он или позаимствовал.

Никто, и даже видавший виды майор милиции, не мог предположить в рыжем старикашке, с вонючей, свалявшейся бородой, самого Лешего, сумевшего улизнуть даже при проверке документов из-под Самого носа.

Собаки, наткнувшись на запах махорки, беспомощно закрутились на месте, жалобно скулили, облизывая обожженные едким запахом носы.

— Фартовый! Только они засыпают следы табаком. Ну кто мог предположить, что этот старый хрыч — ворюга! — досадовал майор и добавил: — Он и по описаниям не подходил. Наугад решил проверить. Первого же из Охи. Остальные и вовсе подозрений не вызывали. Все, кроме двоих, несчастные да пришибленные. Их и проверять совестно, — сознался честно.

— Он постарается попасть в Корсаков. И, конечно, до темноты, — предположил начальник погранзаставы. И продолжил: — Если это вор, то дорогу к городу найдет безошибочно. На подходах его подождать надо. Сам придет. Я свяжусь с нашими ребятами. А вы не медлите. Думаю, вам надо опередить упущенного.

Связавшись с Корсаковским уголовным розыском, майор рассказал о случившемся. В ответ услышал нелестный отзыв о себе. И приказ — срочно прибыть в город, чтобы на случай задержания мог опознать беглеца…

…Филин тем временем сидел в кабинете Кравцовой. Не по приглашению. Сам заявился. Рассказал Ирине о встречах с Лешим и Матросом.

— Надоело мне ходить с оглядкой. Нигде от них покоя нет. Им я не должен ничего. Ни копейки. Разве вот только…

— Что? — насторожилась Кравцова.

— Рысь на меня прыгнула. Белым днем. Я ее не видел и не слышал. Прямо на шею. И задрала бы! Но кто-то из законников выстрелил в нее и убил. Она и свалилась с меня. Царапины на память оставила. Не успей законники, перегрызла бы горло. В секунду успели. И назвали они меня своим обязанником. Объяснили, что, не будь их в тайге, и меня в живых бы не стало. А потому я должен отработать за шкуру и душу свою. Тогда, на радостях, что уцелел, ведь страх потом наступил, на все согласился. Хотя и не знал, что от меня потребуют. А потом и спасенью не обрадовался, узнав, куда влип. Теперь они меня в любой момент убить могут. Как спасли, так и угробят…

— Скажите, кто из фартовых на воле, помимо Матроса и Лешего? — спросила Кравцова.

— Как понял, они не вдвоем. Но я не знаю их хорошо. В тайге не только законники, а всякие были.

— Леший или Матрос не просили помочь достать им документы?

— Нет. О том разговора не шло.

— Ну, а приютить у себя скольких просил?

— Сказал, что с кентами. А сколько их — смолчал.

— Как вы полагаете, сколько законников могут решиться напасть на изолятор?

— Смотря кого пошлют.

— Это как?

— Если Матроса, тот и один справится, — весело усмехнулся Филин.

— Матрос на воле. Но и другие сумели уйти из тайги. Жаль, что не удается установить точно.

— Их шмары знают. Особо одна. На Сезонке живет. Зинка. В парикмахерской работает. Старая кадриль самого Лешего. Она должна знать.

— Какие слабости у нее? — спросила Кравцова.

Филин ответил не задумываясь:

— Алкашка последняя. Она все пропила, что имела и чего не водилось. Смолоду в потаскушках у воров. И нынче на Сезонке обретается. Месяц пьет, неделю работает. Ее «малина» понемногу подогревает. Видно, по старой памяти. Сдохнуть не дают.

— Она вас знает?

— В Охе все друг друга знают. Город небольшой. Старожилов много. И Зинка здесь — с молодости. Всю жизнь флиртом занималась, распутством. Ну, когда я выпивать стал у пивбара, она меня, конечно, видела.

…А через неделю Зинка сидела перед следователем.

— Кто это меня ханыгой назвал? Покажь! Я тому все бельмы зассу!

Услышав обвиненье в распутстве, и вовсе раскричалась: