Проходит дня два, прежде чем он находит в себе силы заговорить об этом, но даже теперь делает это чрезвычайно осторожно, кругами подбираясь к сути.

— А ты подумала, каково это было бы по отношению ко мне? — спрашивает он. — Подумала ли ты, как я буду чувствовать себя, оставшись в Индии один, с твоим мертвым телом на руках?

Она некоторое время серьезно размышляет над вопросом, потом кивает:

— Принято во внимание.

Невероятно, но утром действительно приносят лекарства. Раздается стук в дверь, и человек, стоящий на пороге, протягивает маленький черный мешочек. Анна выхватывает его, облегчение, которое она испытывает, похоже на радость. Сегодня средства, которые вчера должны были принести ей смерть, означают для нее жизнь.

Теперь можно продолжить путешествие и, оставив исполненную пылких выражений признательности записку мистеру Харирамамурти, они отправляются в Хампи. От него один день пути до их исходного пункта в Гоа, куда они все еще намереваются вернуться, но перед тем хотят ненадолго остановиться в этом выдающемся месте.

Развалины древней индусской империи рассеяны на обширном пространстве, покрытом валунами и причудливыми скалами, которые сами по себе напоминают руины. Здесь можно бродить много дней, но почти сразу же недавнее спокойствие начинает исчезать. На Анну плохо действует окружающий пейзаж, его изолированность каким-то образом отзывается в ней, и вскоре она ведет себя уже по-прежнему. Не успевают они прийти в одно место, как ей хочется мчаться в другое, ничто не может ее удержать на месте, ничто не может удержать ее в себе.

— Это место дерьмо, — говорит она ему, — я хочу обратно в Гоа.

Ничего не остается, как прервать их пребывание здесь. Он резервирует железнодорожные билеты на следующий день. Выходить им нужно в девять утра, но уже в пять она на ногах и громыхает дверью, пытаясь ее открыть. Он теряет терпение:

— Ради Бога, почему ты не выпила на ночь снотворное?

— Потому что оно мне не нужно.

— Но видно же, что нужно.

Поезд тихоходный, останавливается на каждой станции, долгие знойные часы в основном проходят в молчании, но это больше не дружеское молчание, а молчание от изнуренности, от того, что иссяк некогда глубокий резерв. Анне остается пробыть в Индии еще две недели, и он решает, что они проведут их здесь, на побережье, где, как ему кажется, она чувствует себя спокойнее, чем в любом другом месте. После этого он освободится и в течение следующих четырех месяцев будет путешествовать в одиночестве.

В деревню они приезжают затемно. В нижнем ресторане царит праздничная атмосфера, и они заражаются весельем. Ужинают в обществе других гостей, им кажется, что они никуда не уезжали. В ту ночь они спят в одной комнате наверху, в одной кровати, и большая петля, по которой они совершили путешествие, становится всего лишь еще одним завершенным кругом, приведшим их точно туда откуда они начинали.

На следующее утро, бродя в темноте и натыкаясь на вещи, она снова будит его до рассвета. Это повторение предыдущего дня, хотя помнит об этом только он.

— А чего ты хочешь от меня! — кричит она. — Если я проснулась, значит, проснулась.

— Я хочу, чтобы ты принимала снотворное, — отвечает он. — А для чего тогда мы так старались получить твои таблетки обратно?

Он слишком сердит, чтобы снова заснуть, поэтому встает, злой от усталости, и отправляется на долгую прогулку по пляжу. Когда он возвращается, она сидит внизу и завтракает, но он не присоединяется к ней, почему, он и сам не может сказать. Изменило ли бы это что-либо в последующих событиях? Может быть. Вероятно, именно молчание стало последней каплей. Он завтракает за отдельным столом, как незнакомец, а покончив с едой, подходит к ней:

— Я собираюсь в Маргао. Надо кое-что купить.

Она кивает. Я до сих пор помню тот синий взгляд ее глаз.

Он садится в автобус до Маргао и около часа ходит по магазинам. Вернувшись в середине утра, находит комнату запертой изнутри. Она открывает дверь на его стук и возвращается в постель. Он замечает, что она в ночной рубашке поверх бикини, рядом с ней на тумбочке наполовину пустая бутылка пива и плюшевый медвежонок, которого она повсюду носит с собой, он ее успокаивает.

— Ты спала?

— Я поплавала немного и устала.

В комнате царит необычная атмосфера, острые пики их конфронтации, прежде наполнявшие ее, исчезли. Анна кажется спокойной и вроде бы более молодой, словно ушла куда-то в детство. Шторы задернуты, на всем печать неподвижности, совершенно не соответствующая дневному времени. Теперь, при взгляде назад, эти знаки кажутся очевидными, настолько очевидными, что не разглядеть в них тревожного сигнала представляется не возможным. То, что он ничего не понял свидетельствует о его крайней усталости от бесконечного повторения одного и того же сценария, о том, что он доведен до крайней точки — до безразличия. Впоследствии он будет винить себя за тогдашнюю неспособность увидеть то, что было перед глазами.

— Я получила письмо из дому, — сонно говорит она.

— О чем?

— Она считает, что лечение не действует. Считает, что мне нужно возвращаться раньше.

— А ты не хочешь?

— Нет. Я знаю, что это значит. Они снова упрячут меня в клинику.

— Мы можем обсудить это, Анна, но не в твоем полусонном состоянии. Выходи ко мне, поговорим.

Я беру книгу и усаживаюсь на освещенном солнцем балконе. Злость по отношению к ней прошла, я испытываю лишь возвращение усталого чувства долга. Но она ко мне не выходит. Я слышу мимолетное движение в комнате, какое-то шуршание, вероятно, это пластиковый пакет летает по комнате, перемещаемый лениво вращающимся вентилятором, то, как она закуривает сигарету. Потом ее дыхание становится более спокойным и глубоким. Немного почитав, я встаю и потягиваюсь, размышляя, не сходить ли на пляж, но, когда вхожу в комнату, вижу грязную одежду, приготовленную для стирки, и отправляюсь в ванную. Пока я стираю, отжимаю и развешиваю белье на перилах, проходит около часа.

Случайность заставляет наконец увидеть общую картину. В ванной, наклонясь, чтобы смести рассыпанный стиральный порошок, я бросаю взгляд в комнату и вижу Анну, лежащую на кровати, а на полу под кроватью кучу пустых упаковок от лекарств. От ее таблеток. Так, значит, звуки, которые вонзались мне в мозг, были звуками вскрываемых упаковок. Что-то неправильное есть в общем виде комнаты, я знаю это, но не понимаю, что именно, а когда понимаю, ледяной холод поднимается откуда-то изнутри меня и, вытесняя дневную жару, замораживает все вокруг.

— Нет, — говорю я вслух, — не может быть. — Да, думаю я про себя, она это сделала.

Теперь я наблюдаю за собой как за кем-то посторонним. Вижу как он обегает вокруг кровати, хватает ее за руку, трясет. Слышу, как выкрикивает ее имя. Когда же она не просыпается, когда ее веки лишь слабо вздрагивают и снова закрываются, последние сомнения исчезают. Теперь он понимает, что к этому шло с самого первого дня. Как ты мог этого не знать? Почему ничего не делал несколько недель назад, когда еще было время? Как ты мог допустить это, если предупреждения сыпались отовсюду?