Иногда я уезжаю в Москву. Уезжаю, обратно возвращаюсь. И что такое зоопарк для меня, я понимаю, когда начинаю скучать по животным.

И накануне возвращения волнуюсь: а как встретят? а вдруг уже меня позабыли? а вдруг я к ним подойду, а они ко мне сейчас нет?

Уезжаешь ненадолго в Москву и скучаешь, скучаешь по зоопарку. Возвращаешься и бежишь всех быстрее проверить, посмотреть.

Енот Барабанов ко мне после города принюхивается. Изучает меня и потом вдруг внезапно отвернется. Понимая, что понюхал напрасно. Барабанову город давно неинтересен.

Все ждут твоего мимолетного внимания. Кого ты хоть раз в своей жизни погладил, рукой своей коснулся, все-все ждут.

Вернусь и первым делом бегу искать совок. Совок и свой шпатель для уборки. Шпатель поистерся уже за эти годы, он сточился почти до основания (после снега и льда, песка и рассыпанного гравия).

Вероника полюбила шампанское, вот полюбила почему-то шампанское, и все. Причем шампанское брют. И Чича (а это наша молодая верветка), как бутылку с шампанским увидит, с ума сходит.

Мы нальем ей в пластмассовый стаканчик ну буквально на донышко, чуть-чуть, чтобы на кончик языка. И она пьет этот брют и опускает свою морду в стакан, только задница с кожистыми накладками и с хвостом торчит наружу.

(«Так, так, — уже всерьез заворчал на меня сейчас Андрей, — теперь у нас вдобавок еще и пьющая обезьяна появилась?!»)

Черновики этой книги Чича, кстати, очень-очень внимательно читала. Она с интересом заглядывала в рукопись. Смотрела на мои только-только написанные буквы.

Ее забавляли очень буквы. Ей казалось, они сейчас зашевелятся. Она трогала их руками, проверяла. Поняв, что буквы, к сожалению, в книге несъедобные, она обрывала лепестки от тюльпанов и на голову мне аккуратно посыпала.

Хиддинк вырос, влюбился. Нога тридцать шестого размера (перепонки широкие на лапах). На носу «шишка» (породный признак у гусей-холмогоров). Под клювом на шее «кошелек». Крылья поднимает вразлет, и они как дельтапланы.

И у него очень долго, ну это между нами конечно, личная жизнь как-то не складывалась. Потому что он считал себя человеком. Он совершенно серьезно считал себя просто человеком. Он держался всегда рядом с людьми. Он ходил вместе с людьми.

Подкарауливал понравившихся ему симпатичненьких девушек на входе и отбивал их (легко!) у кавалеров. Но отбивал, как умеют только гуси. Здесь у Хидьки прорывалось его истинное и генетическое начало, включался поведенческий мощный механизм. Все то, что и свойственно гусям. Он неистово и задиристо щипался.

Уходил гулять потом по зоопарку со своей слегка ошарашенной избранницей. Погуляв, ее до калитки провожал. Проводив, подкарауливал уже новенькую посетительницу на входе.

И это еще хорошо, да, хорошо, что во время своих нескончаемых ухаживаний он хотя бы забыл об Угольке. О нашем кабане Угольке.

Уголек — вислобрюхая свинья. Вьетнамская черная свинья (потому и назвали Уголек). Он морщинистый, толстый и угрюмый.

Кожа в складках, и живот волочится по земле (потому и порода — вислобрюхий).

Но свиньей Уголек был у нас тихой и порядочной. Спокойно бродил по территории. Пока его не заметил как-то Хиддинк.

То ли Хидьку заворожил его цвет (Хидька белый, а Уголек у нас черный). То ли он посчитал Уголька белой вороной (потому что свиньи обычно все же не черные). То ли его привлекло, что Уголек был приземистый (и на него хорошо запрыгивать!). То ли Хидька хотел произвести впечатление на девушку.

Но каждое утро он, белоснежный, и гордый, и счастливый, запрыгивал на спину никому не мешающего, просто роющего себе в грязи ямку для сна Уголька, вцеплялся клювом в его изрядно уже поредевшую щетину и гнал несчастную свинью по участку, восседая сверху, как древнегреческий воин.

Уголек ревел от позора и от ужаса. А Хиддинк от нескрываемого восторга и азарта.

Так что, помимо разогнанных Хидькой по кустам кавалеров, сбежавших от своих возлюбленных девушек и потирающих после гусиных наскоков синяки, нам приходилось спасать еще свинью.

И вдруг наш буянистый и горлопанистый Хидька остепенился и влюбился.

И почувствовал себя впервые гусем. Гусем, гусем, гусем! Он полюбил «китаянку» (есть тут такая китайская гусыня). Они ходят вместе, и он всегда за нею. Она потеряется, он ищет.

Гусиное счастье — жизнь простая: попить из лужи, трава под ногами и небо одно над головой…

Поставила точку. Отправила по электронной почте Андрею почитать.

Андрей прочитал, позвонил и говорит: «Ну кто заканчивает книгу свиньей? Ты считаешь, что этот проезд твоего гуся на свинье, белого гуся верхом на черной свинье, будет выглядеть как-то триумфально?

Вероника тебя ждет на прогулку, а вы ведь давно уже вместе не гуляли. Дождь прошел, и все флоксы завалило. Флоксы склонились.

Над рекою, над зоопарком туман, подбирается осенний туман. Купаешься в реке, и туман. Из тумана к тебе белая цапля навстречу выйдет.

Идешь собирать в ведро груши, все жужжит. Груши падают на землю и лопаются. Осы и пчелы сок находят.

Сегодня в четыре часа утра опять звонок в зоопарк: „Борисыч, купи ежа!“

А первые скинутые рога у лося! Это ведь как первая сменная обувь у ребенка!

Что твой гусь! Две цесарки недавно отбились от отряда, от шумного и неугомонного, несущегося по всему зоопарку отряда, и полюбили нашего помощника Мишу. И теперь почти неотступно рядом с ним.

Миша приходит в зоопарк на работу, они у калитки его ждут. Миша уходит — провожают. Наперегонки бегут по участку вслед за Мишей. Сережки у них из-за постоянной погони разгорелись. Они и так у цесарок уже красные, а тут еще пуще разгорелись.

Потеряют своего любимого Мишу и орут. У них ревность есть даже какая-то друг к другу из-за Миши (хотя Миша благоволит к ним обеим).

Мишу всегда можно найти по этим двум орущим цесаркам на участке. И в отличие от них, бесконечно орущих и галдящих, наш Миша молчаливый.

Да мы и все тут, конечно, в зоопарке неболтливые. Но Миша молчаливей нас всех. И вот его полюбили две цесарки, две самые суетливые, две самые взбалмошные и самые беспокойные цесарки. Вот сюжет и хорошее окончание для книги!»

Ну не знаю… По мне, так уж лучше сурикаты. Не произносилось еще это слово ни разу — сурикаты. А у нас появились недавно сурикаты.

Девочка родом из Вологды, а папа у нее — вот, вот она, долгожданная финальная точка — из Кронштадта.

У нас классическая, кинематографическая осень. Если хотят показать настоящую осень в кино, то показывают так. Когда сеет и сеет дождь весь день, ветки хлещут из-за ветра в окно, по капюшону прорезиненного плаща стучат капли, будто разгорается березовая кора. Дым от печных труб перемешан с дождем и стелется, и стелется. И очки постоянно протираешь.