– Как же это вы в овощехранилище работаете, синьора Вишенка? – вкрадчиво спросил он. – Место не больно-то веселое.

– Выбирать не приходится, – нейтрально ответила Танюшка.

– А нам переводчики о-очень нужны, контакты с Финляндией будут только расширяться…

И он растворился в группе таких же начальников в серых костюмах, как будто не хотел, чтобы их кто-то зафиксировал вместе, хотя они же просто разговаривали.

А через несколько дней Танюшку искал по всему картофелехранилищу испуганный Михаил Евсеевич Круглов:

– Татьяна батьковна, тебя из «Проммашимпорта» ищут. Чего еще натворила?

1991

Конец лета

– Да это же Горбачев сам велел своим вассалам навести порядок. Ему-то самому не с руки, он же демократ, – Сергей вел машину уверенно и легко, из-под колес на каждом повороте летела желтая пыль. – Когда только эту дорогу приведут в божеский вид? Позор, по ней еще финны ездят! Того и гляди подвески полетят!

И он еще долго разорялся по поводу дороги, ведущей к желанному дому от пропускного пункта Вяртсиля-Ниирала. Танюшка слушала вполуха, радуясь, что возвращается не просто домой, а по большому счету на родину. Теперь, если бы у нее спросили, а что же такое родина, с чего она начинается, она бы ответила совершенно искренне, что родина – это деревянный домик на силикатном заводе, во дворе которого сидит лопоухий добряга Дюбель, кусты калины у забора, мама возле печки и Майка, которую на время Танюшкиных командировок по линии «Проммашимпорта» оставляют на маму, и мама этому очень даже рада. Вот, говорит, я с самого начала хотела, чтобы Майка у меня на силикатном жила. У вас там в городе топят через пень колоду, всю зиму мерзли, а моя печка не подведет, и полдня ребенок во дворе на свежем воздухе…

Как только Танюшка перешла работать в «Проммашимпорт», сразу же начались командировки в Хельсинки, и Майку нужно было просто куда-то на это время пристроить. Забрав дочку из садика, Сергей вез ее прямиком на силикатный, а утром ни свет ни заря заезжал, чтобы отвезти в садик, и как-то все это устроилось в конце концов. А того красноносого дядьку, – кстати, у него и кличка оказалась Нос, – из директоров «Проммашимпорта» весьма скоро уволили с повышением. Танюшку он на работу брал, естественно, с прозрачной целью, не подозревая, чья она родственница, однако Петр Андреевич, оценив ситуацию, подсуетился.

Хотя к той самой родине с Дюбелем под кустом калины у забора деятельность Носа не имела никакого отношения. Танюшка давно поняла, что родина выживает благодаря усилиям таких незаметных людей, как мама, которые умеют радоваться уже тому, что новый день наступил, и ничего большего давно не ждут. Примерно таким человеком был еще Маринкин муж Володя Чугунов, который так и работал плотником и по-прежнему жил с Маринкой в старом доме на силикатном. Он построил во дворе теплицу и посадил картошку, чтобы просто было что есть, потому что Маринка сидела на особой диете, а в магазине давно уже вообще не продавали ничего, кроме хлеба и квашеной капусты.

– Сама понимаешь, он теперь получается вроде бы добрый следователь, а все его министры злые, – Сергей продолжал свое.

– Кто добрый следователь?

– Да Горбачев.

– Почему он вдруг следователь?

– Ну, это я образно. ГКЧП призван был предотвратить полный крах страны, к которому мы совершенно точно катились. Когда ГКЧП принялся выполнять поручение, Ельцин объявил их изменниками и путчистами. А Горбачев просто не брал в Форосе трубку. Никто там его не блокировал, это вообще полная ерунда.

– Думаешь?

– Я не думаю. Я знаю. Горбачев всех обманул. Более того – предал. ГКЧП вообще не имел никаких планов, только ждал указаний от Горбачева, а вместо указаний вдруг на тебе – вакуум связи.

– А ты не боишься мне это все рассказывать?

– А чего мне тебя бояться?

– Ну ты же обычно говоришь: молчи в тряпочку.

– Правильно. Молчи в тряпочку. Но я же могу с тобой соображениями поделиться. Думаешь, ты одна испугалась? Я-то как струхнул, что все, останется моя Танька в Финляндии, еще политическое убежище попросит, с нее станется.

– Ну вот еще, – фыркнула Танюшка. – У меня в Финляндии на третий день начинается ностальгия.

И это тоже была правда. Серая громада Хельсинки, которая в первые дни могла ошарашить и задавить каменным великолепием, вдоволь напоить кофе и обрушить на этого наивного простака – каковыми и представлялись финнам советские люди – целую гору настоящих кроссовок, джинсов Levi’s, душистого мыла, ванилина, шампуня и прочего дефицита, включая тетради в клеточку, по мере течения времени к ночи и следующему утру как-то меркла, тускнела, и наружу неожиданно продергивалось пронзительное чувство собственной ненужности. Вроде бы приветливый город вдруг становился угрюмым и равнодушным, и от этого смутная тревога накапливалась внутри, иногда прорываясь внезапным сердцебиением, которое Танюшка объясняла крепким кофе, выпитым под вечер. Ей мешала заснуть луна, желтая и большая, которая нагло пялилась прямо в гостиничное окошко и от которой не могли защитить плотные шторы.

Ей было странно холодно в стране вечно хмурого неба, даже в самые теплые дни она подолгу лежала в ванне, напустив в нее густой пены и потягивая баночное пиво, к которому пристрастилась здесь же. Дома она, конечно, никогда бы не стала валяться в ванне, дома было просто некогда, а тут, вдоволь нагулявшись по магазинам, она вдруг понимала под вечер, что шаталась по этим магазинам просто для того, чтобы забить пустоту, образовавшуюся внутри. Иногда она спрашивала себя: а действительно ли в ней течет та же самая финская холодная кровь, что и в этих белобрысых людях с намытыми картофельными лицами? Однако дело было даже не в этом. Все, что Танюшка, оказывается, до боли любила, лежало по ту сторону границы, в нищей и разбитой стране. И потерять эту страну в одночасье оказалось вдруг очень страшно, и сердце опять билось слишком часто, как птичка в тесной клетке, когда она набирала свой домашний номер. Ей хотелось попасть немедленно и на чем угодно туда, где случился какой-то переворот.

– Ты только вспомни, куда полетели эти переворотчики. Где их арестовали? У Горбачева в Форосе! – Сергей ругнулся сквозь зубы, когда машину подбросило на ухабе. – Революции всегда нужна кровь. Ее обязательно надо было пролить, чтобы создать преступления кровавого режима…

– А что Петр Андреевич? – неожиданно спросила Танюшка. – Что он говорит?

– Отец, конечно, сильно струхнул поначалу. Решил, что головы полетят. Сама понимаешь, те, кто выдвинулся при коммунистах… Однако утряслось. А то ведь уже хотели народное ополчение собрать, дураки. Отец, кстати, теперь предпочитает молчать. Значит, все так и есть, как я тебе рассказал. Наш народ слишком доверчив и клюет на всякую плохо сляпанную легенду…

Они остановились пообедать на полпути в какой-то поселковой столовке. На обед были щи, котлета с картофельным пюре и компот из сухофруктов. Все это показалось Танюшке несказанно вкусным и пахло родиной. Она ела и думала: «Я дома. Я ем». И широкие обветренные лица рабочих, тоже зашедших на обед в эту столовку, стали вдруг близкими, своими, как лица соседей по дому. Танюшка долго катала во рту шарик влажного ржаного хлеба…