– Ага. Только теперь в Ригу так просто не съездишь, визы введут, нужно будет через консульство оформлять, – Сергей говорил с досадой, как будто расставаясь с чем-то очень дорогим.

– Подумаешь, Рига, – сказал Петр Андреевич. – Есть места и получше. Наездился, считай, в свою Ригу. Хватит.

В этот момент Танюшке показалось, что они говорят о чем таком, что известно только им двоим.

Танюшка сокрушалась, что не зашла в магазин возле дома, полагаясь на гастроном возле проходной силикатного завода. Там выбор был побогаче, однако как раз сегодня на силикатный как бы случайно завезли портвейн и колбасу, потому что после смены на заводе выступал председатель горисполкома. Нет, вообще дурацкая была идея купить Маринке гостинцы в магазине. Портвейн ей наверняка нельзя, вино тоже – все-таки диабет, с бутылкой водки к подруге приходить как-то неприлично. А что еще принести? Палку колбасы? Хорошо, пусть будет колбаса, потому что без гостинцев ходить в гости теперь вообще неприлично, тем более педагогам зарплату задерживают, а если и дают, то негусто. Танюшка едва дозвонилась на эту кафедру, у них еще телефон спаренный с социологами, и они долбали в стенку кулаком, чтобы соседи подняли трубку.

Сергей всегда напирал на то, что в очереди стоять полезно, потому что именно в очереди можно узнать подлинные настроения народа, а также новости, которые не освещает пресса. Это самая что ни на есть оперативная информация.

– Нам зарплату не выдают с июля! Обещали сегодня, ну и где она? Вот, мужу вчера выдали аванс…

– Да, а как жить, если я одна работаю? Как жить, кто мне ответит?

– А как детям объяснить, что я не могу купить им конфет? Что я ботинки не могу им купить, пускай босые ходят?

Других новостей в очередях давно не обсуждали. Говорили еще, что теперь и жаловаться некуда, чтобы свои кровные, честно заработанные получить. Куда могли подеваться деньги, тоже не знал никто. Даже Петр Андреевич, который обычно знал гораздо больше того, что положено было знать остальным.

– Одна буханка и два батона в руки! – зычно оповещала продавщица. – Колбаса по полкилограмма!

«Колбаса по полкилограмма», – информация ползла от головы очереди к хвосту.

– Я что, не по-русски объясняю? В одни руки два батона, а не четыре! Закусывать, что ли, нечем?

– Да-а, раньше машины спиртного хватало на два-три дня, – гундосил дед в фуфайке и резиновых сапогах. Танюшка помнила его еще с детства. – А сейчас три машины водки в день, плюс вино. И не хватает, едрит твою…

– Где там три машины? – тетка в малиновом плаще тяжело колыхнулась всем телом, и очередь, войдя в резонанс, ответила колыханием. – На похороны водки едва-едва наскребли. Без водки разве кто упокоится? Никто не упокоится.

Танюшка слушала и думала: сколько же у людей терпения. А сколько терпения было у мамы, чтобы добрую треть своей жизни в очереди простоять. И может ли статься так, что когда-нибудь очередей не будет? Петр Андреевич, когда за переводом заехал, пытался просветить ее по поводу того, как работает рынок и что такое программа «Пятьсот дней», но она слушала плохо, вернее слушала, но не понимала, потому что вот именно просто слушала его густой приглушенный голос, ей очень хотелось его слушать. Он обволакивал все ее существо, и ей даже становилось трудно дышать, она чувствовала себя как утопленница в стоячей зеленоватой воде. Хотя утопленницы как раз ничего не чувствуют, они же утопленницы. Скорее как Офелия с картины английского художника Милле. Ну, есть такая картина, на которой она лежит вся такая в цветах, выставив лицо и руки из ручья, и уже ничего не соображает, что там вокруг творится. И время остановилось, исчезло и, кажется, уже никогда не потечет. Воды ручья застыли, ветер утих, не колышутся ветви ивы, цветы не роняют свои лепестки. Жизнь еще не потухла, но и смерть не приходит. Ручей до того мелкий, что Офелия не может в нем утонуть, а только лежит и предчувствует свою смерть. Но почему Офелия не уцепится за ветку ивы? Ведь еще можно выбраться в жизнь. Почему она не хватается за своего Гамлета? Или ждет, что он первым протянет руку, а он медлит предложить ей помощь. А может, Офелии нравится умирать среди торжественной изумрудной красоты, и она сама наслаждается собственной смертью? Она хочет уйти прекрасной, чистой и непорочной, чтобы не померкла ее красота…

– Эй, красотка, ты здесь стоишь или как? – Грубый возглас выдернул ее из забытья.

– А? Что?

– Я говорю, ты в очереди стоишь? Колбасу будешь брать? Чего застыла-то, как девушка с веслом?

– Да. Полкило колбасы и батон.

Получив желаемое, она поспешила к Маринке, которая ее, наверное, уже заждалась. Танюшка очень давно не была в этом доме, с самых похорон Маринкиной бабушки. Володя Чугунов, конечно, основательно его подлатал, заново обшил стены и потолки, заново отстроил веранду, но все равно это был тот же самый старый дом, в котором половицы скрипят при каждом шаге и по ночам, как рассказывала Маринка, на чердаке слышатся шаги. Скорее всего это коты, но кто там знает наверняка…

Маринка испекла пирог с яблоками, поэтому в доме уютно пахло выпечкой. Она сделала Танюшке выговор за колбасу, Танюшка только отмахнулась: «Еще скажи, что у тебя холодильник до отказа набит».

Потом они пили чай с пирогом, и Володя после каждого глотка брал дыхание, чтобы выпалить скороговоркой: «Кому есть дело до чужой беды? Сколько можно издеваться над людьми? Кто сможет им помочь?..» Он рассказал, что завод будут преобразовывать в какое-то ЗАО таким образом, что рабочие получат шиш, кое-кто уже и ружья готовит, охотников в поселке человек тридцать, а в банде этих захватчиков всего-то восемь человек, и что он якобы видел письмо, в котором директору советуют привлечь вневедомственную охрану МВД для предотвращения вооруженного конфликта. Менты, естественно, встанут на сторону бандитов, они давно уже и так говорят на одном языке… А рабочим уже раздают какие-то подписные листы, велят заполнить их в течение трех суток, а рабочие, естественно, не заполняют, потому что из тысячи двухсот рабочих обещают трудоустроить всего семьсот, а как до дела дойдет – останется трудяг четыреста пятьдесят, остальные никому не нужны. На заводе уже началось движение протеста, образовался стачком, рабочие сказали, что не уйдут с предприятия, хоть ты режь…

– Главное, у вас сознание наконец проснулось. То самое, пролетарское, – с усмешкой вставила Маринка.

Танюшка не могла не заметить, что Маринка сильно похудела, осунулась, глаза ее окружает густая синеватая тень.

– Я только одного не понимаю: чего тогда ты еще ерепенишься, – Маринка обратилась к Володе, – того и гляди работы лишишься, есть совсем нечего, лекарств нет, жилья нам придется ждать еще лет сто…

– Так ты уже подала документы в консульство? – Танюшка поняла, что задавать наводящие вопросы бессмысленно, потому что, соскочив со своей диеты, Маринка того и гляди помрет, без лекарств тем более, а доставать всякий дефицит Володя Чугунов далеко не мастер.

– Еще две недели назад. Мне обещали быстро вопрос решить… – и неожиданно с жаром, как будто пытаясь оправдаться, она начала выговаривать, что самое главное – не загнуться, дотянуть до отъезда. С диабетом жить вообще можно, вон, некоторые даже и детей рожают, а тут того и гляди загремишь в ящик, и будешь ты, Володька, один куковать на силикатном, домик тебе по наследству перейдет, и лет через пятьдесят тебя самого отсюда вперед ногами вынесут, потому что ничего другого тебе уже не купить в эти ближайшие пятьдесят лет…