И тогда все кончится, не успев начаться.

Нет, надо взять себя в руки.

Она снова нашла его губы, приникла к ним. Запустила руки под джемпер, мягко сдавила пальцами гладкую кожу на груди.

– Пойдем, – хрипло прошептал Павел, когда поцелуй закончился.

Он поднял ее на руки и унес в сумерки коридора. Дверь в спальню была закрыта – он ударил по ней ногой. Дверь громыхнула железной ручкой о бетонную стену и жалобно скрипнула, по инерции подавшись обратно. Бережно опустив Ингу на кровать, он опустился рядом на колени и стал целовать ее ноги. Медленно, сантиметр за сантиметром, прикасался полураскрытыми губами к коже на щиколотке, к выступающей тонкой косточке, неторопливо и нежно целовал каждый палец.

Инга почти дрожала от его прикосновений, с каждой минутой все более интимных. Но темнота все равно мешала. Мешала до такой степени, что становилась опасной.

– Включи свет, – сдавленно пробормотала Инга, когда его поцелуи щекотали уже внутреннюю сторону ее бедра. Павел замер на мгновение. Потом, ни слова не говоря, потянулся рукой к тумбочке, на которой стоял ночник. Нащупал в темноте провод и пробежал по нему пальцами в поисках выключателя. А потом как-то неудачно потянул за этот провод, и лампа упала на пол.

Она шлепнулась на пол с тихим, приглушенным пушистым и мягким ковровым покрытием звуком.

Вопрос был исчерпан.

И это была катастрофа.

Плотные шторы на окнах не пропускали ни капли света из окна. В комнате было абсолютно темно, дверь в спасительный полумрак коридора была закрыта.

Инга застонала. В нижней части живота уже горело пламя, рвалось наружу, обжигая все сильнее с каждой секундой. Волна наслаждения разрасталась и становилась уже мучительной, невыносимой. Но в темноте перед глазами с прежней настойчивостью продолжали мелькать эпизоды из той, другой ночи. И невозможно было справиться с ощущением, что тот, другой человек из ее короткого прошлого, незримой тенью присутствует в комнате, молча наблюдая за сценой прелюдии к любовному акту.

От этой мысли по коже пробежали мурашки. Инга слишком явственно ощутила, что в комнате, кроме них двоих, присутствует кто-то третий. Не кто-то, а совершенно определенный человек…

Образовавшаяся внезапно узкая полоска света между спальней и коридором стала расширяться. Через секунду дверь приоткрылась настолько, что стало видно часть стены, покрашенной в темно-бордовый с перламутровым отливом, цвет.

А потом в этом внезапно образовавшемся промежутке мелькнула тень.

Инга могла поклясться, что видела эту тень. Видела, как она шарахнулась в сторону, словно убегая из пределов видимости, опасаясь оказаться замеченной.

Вскрикнув, она резко села в кровати и прижала к себе колени, обхватив их руками.

– Там… – пробормотала она, пугаясь звука собственного голоса. – Там кто-то… Кто-то есть.

Губы не слушались, а язык стал деревянным. Как будто ей только что вкололи внушительную порцию анестезии. Такое ощущение всегда испытываешь в кабинете зубного врача.

– Что? – Павел отстранился и смотрел на нее, явно ничего не понимая.

– Там кто-то… – повторила Инга приглушенным шепотом. И слегка кивнула на дверь. На большее ее не хватило.

Павел встал, зачем-то поправил брюки и джемпер, привычным утренним движением пригладил волосы, сделал несколько шагов по направлению к двери и распахнул ее.

За дверью никого было.

Он вышел на всякий случай в коридор – не для того, конечно, чтобы всерьез убедиться в присутствии постороннего человека в квартире. Дверь была заперта на замок, и открыть ее вот так вот запросто, без звука, было невозможно.

– Тебе показалось, Инга.

Она только мотнула головой из стороны в сторону – нет, ей не показалось. Она видела. Своими собственными глазами видела эту тень. И даже знала, кому эта тень принадлежит. Только как сказать обо всем об этом мужу?

– Я видела, – упрямо пробормотала Инга, все еще неподвижная и притихшая от страха.

– Что ты видела, Инга? Дверь заперта, – терпеливо пояснил Павел. – Стены толстые. Сквозь них, уверяю тебя, никто не мог просочиться. Тебе показалось, девочка. Там никого нет.

– Дверь… Почему дверь в спальню открылась? Она ведь была закрыта!

– Сквозняк, – тихо ответил Павел. Включил свет, подошел к окну, одернул штору и продемонстрировал Инге створку окна. Стеклопакет был слегка приоткрыт в верхней части рамы. – Видишь? Такое бывает… от сквозняка.

Он говорил совершенно спокойно. Ни капли раздражения, ни капли обиды она не услышала в его голосе. И никаких намеков на ее расшатанную психику. На наличие серьезного заболевания, которое, видимо, уже пора начать лечить, иначе потом будет поздно. Ничего такого, что в сложившейся ситуации должно было бы прозвучать и было бы вполне уместно.

В образовавшемся оконном промежутке на фоне черного неба, в самом низу, на стыке с горизонтом, красно-оранжевым пламенем полыхала луна. В ту, другую ночь луна была совершенно не такого, бледно желтого, холодного цвета.

Инга вздохнула. Сощурившись от яркого и бесполезного теперь света, она смотрела на мужа и чувствовала, как страх отступает, а сердце сжимается от жалости. Почти перестает биться, исчезает, а вместо него появляется другое, новое сердце, которое колотится в горле. Ни проглотить, ни выплюнуть это новое сердце...

За эти секунды ее муж постарел лет на десять. Внешне он остался таким же, только глаза потускнели, и плечи безвольно опустились под тяжестью невидимого груза. Смотреть на постаревшего Павла было невыносимо.

– Прости, – тихо сказала Инга и почувствовала, как по щекам заструились слезы.

Он тихо подошел и присел рядом с ней на краешек кровати. Долго смотрел в глаза, а потом стал вытирать слезы ребром ладони.

– Успокойся. Успокойся, моя хорошая. Родная моя, маленькая моя девочка…

После этих слов Инга зарыдала в голос. Господи, да что же это за наваждение такое? Ну почему, почему она не может жить нормальной, спокойной и размеренной жизнью – той, которой жила до аварии? Жизнью, в которой не было слез жалости и беспричинных истерик, не было непонятного страха, постоянно присутствующего, почти живого, физически ощутимого страха? Неужели вместе с памятью она потеряла способность нормально жить? Любить своего мужа, и, черт возьми, спать с ним, как полагается нормальной жене? Неужели это – навсегда?

Легонько прижав к себе, Павел тихо баюкал Ингу, покачиваясь из стороны в строну. Неслышно, одними губами, шептал на ухо все те же ласковые слова, от которых хотелось плакать еще сильнее:

– Девочка моя… Маленькая моя… Моя хорошая…

А она все не могла остановиться. От жалости к себе, от жалости к нему, и от бессилия перед натиском снова нахлынувших воспоминаний – тогда, в больничной палате, она плакала точно так же, и точно таким же мокрым от ее слез стало плечо совсем другого человека…