Поели наскоро, я при Грише во всеуслышанье сказал:

— Наталка, разреши, Гриша у тебя денек поживет. А я вернусь, заберу его у тебя. В лес пойдем, он любит в лесу походить. Да, Гриша?

Гриша сказал определенно:

— Не люблю. Помни, Нишка. Не люблю.

Вина моя захлестывала меня с головой. И от нее мне стало тепло. Шел я быстро. Цветок бежал за мной.

Если б я не тратил время на нежности и взгляды, а изложил Наталке правду про Гришу, все могло б повернуться на лучшее. Она б мне подсказала, мы б разработали план. А теперь план был на мне одном.

И состоял он в следующем: во-первых, добраться до Чернигова.

Найти Субботина.

Дальше плана уже не стояло. Стоял один страх. И страх гнал меня в спину, в шею, в голову.

До Козельца добрался еле живой. Дальше попался мужик на санях. Подвез немного. Потом попутка с молоком. Шофер сжалился. Без денег пустил в кабину.

В Чернигове оказался в утренней темени.

Добрел до улицы Коцюбинского. Дом Субботина не светился ни единым светом.

В дверь я постучал тихо. Но Субботин открыл сразу. Внутри комнаты горела свечка.

Я подумал, что он меня не узнает при таком накале и прошептал:

— Это я, Нисл.

Субботин замер. Охватил меня всего взглядом. Возможно, с толку его сбило то, что у меня в ногах скрутился Цветок и весь мой облик представил собой здоровенный куль.

Субботин громко сказал:

— Сейчас вынесу хлеба. Подожди.

Захлопнул дверь. Через пару длинных минут высунул руку с куском хлеба.

— На. Держи, — и почти неслышно прямо мне в ухо: — В восемь часов возле Пятницкой церкви. — И опять во весь голос: — Иди, иди, больше не дам.

Я вышел на улицу с хлебом в руке. Постоял. Который был час, я представления составить не мог. По моим прикидкам — не сильно около восьми.

Двинулся в сторону Пятницкой.

Шел быстро. Смотрел под ноги. Цветок крутился, нюхал снег. Подавал пример стойкости. Конечно, хотел кушать. Но не просил.

Хлеб я спрятал в карман, так как не знал, что ждет впереди.

Пятницкая стояла в развалинах. Но заметно было, что идут восстановительные работы. Я без труда затерялся в кучах кирпичей и бревен. Занял наблюдательное место.

Вскоре увидел Субботина. Он не смотрел по сторонам. Шел как бы по своему делу. Прошел мимо Пятницкой. Я не двинулся. Потом он вернулся и пошел в другом направлении. Я опять не двинулся. Держал Цветка за пасть, чтоб не гавкнул.

Когда Субботин появился в третий раз, я отпустил Цветка. Он гавкнул. Субботин вскинул голову. Мне показалось, что он сейчас гавкнет в ответ. Но он только легонько кивнул. Зашел в развалины.

Тогда я приблизился к нему.

Субботин сел на камень. Молча посмотрел на меня.

— Ну?

— Валерий Иванович, это я. Нисл Зайденбанд.

— Вижу. Рассказывай быстро.

Я сказал, что есть человек, который меня намерен выдать. Спросил, что мне делать.

Субботин ответил не прямо:

— А как ты рассчитывал, когда в Остёр шуганул?

Я удивился, что он знает про Остёр.

— Знаю — не знаю. Тоже мне, секрет и тайна. Все бегут туда, где можно за кого-то зацепиться. К родным, к знакомым. На том и горят. Все горят. И все бегут. И ты тоже. Сильно захотели бы — нашли. И найдут. Разослали приметы. Пока тихо. Где хоронился?

Я рассказал подробно про Янкеля. Про землянку. Про то, что Янкель в лес намерен собрать евреев и отбиваться на крайний случай.

Субботин слушал с интересом. В некоторых местах вставлял вопросы. Сколько человек у Янкеля в наметке. Есть оружие или нету. Какие настроения в Остре и окрестностях у евреев и населения.

Я говорил, что знал.

Наконец, Субботин спросил, кто напал на мой след. Я рассказал про Гришу Виниченку и его милицейскую должность. Что я ему признался нечаянно. Но про то, что приплел спецзадание, язык не повернулся.

— Зачем ты ко мне явился? Чтобы я убил Гришу? Сам не можешь?

Я остолбенел.

Субботин продолжал:

— Ты прячешься от совершенного тобой убийства человека. Появился еще один человек, который про это убийство узнал. Потом появится еще кто-то. Или Янкелю надоест с тобой возиться. Есть простой выход — всех последующих, включая Гришу и Янкеля — убивать. Как тебе такое?

Я молчал.

Субботин злился.

— Вася, ты кашу заварил. Я проявил слабость ради нашего общего партизанского прошлого. Но ты на это прошлое новое накрутил. Еще Янкель со своими евреями. Тоже мне, оборонщик. За тобой теперь кроме тутошних твоих стариков — Янкель. И еще наверное кто-то, кто за Янеклем. И конца нет. Поверь мне, нет конца. Подлота в том, что каждый кого-то может потянуть. На этом все держится. И плохое, и хорошее. Особенно плохое.

Цветок подал голос. Я отщипнул ему хлеба, чтоб вызвать его молчание.

Субботин смотрел, как ест собака. Погладил по шерсти.

— В общем, так, Вася. Есть выход номер один. Тебе исчезнуть с лица земли в фигуральном смысле. Но так исчезать ты не способен. Ты сам показал, что не способен. Выход номер второй. Тебе пойти самому с повинной. Но тогда и Янкель, и старики, и девчонка твоя артистка, за тобой пойдут по веревочке. Тебя расколют, как орех. И не заметишь. Но. Выход номер три. Самый что ни на есть хороший. Если ты сам себя порешишь — ты делу положишь конец. Вроде совесть не выдержала напряжения. Как смотришь на это?

Я молчал. Слова отскакивали от моей головы, как горох. Надю Приходько я уже совсем забыл, и мне ее не было жалко. Но Наталка Радченко. Наталку жалелось до отчаяния. И перед Субботиным стыдно. Он же главным пособником пойдет.

— Ты понимаешь, что я говорю? Ты должен сам себя лишить жизни. Как выберешь: повеситься, утопиться. И чтобы тебя потом нашли мертвого. Чтобы обязательно нашли.

Я кивнул.

— Что ты киваешь, что ты киваешь! Поздно. Раньше надо было. Теперь у нас Винниченко Григорий. Янкель твой на первый план выйдет во всей еврейской красоте. Еще кто тебя видел в последние дни?

Я вспомнил Охрима Щербака. Назвал.

— Партизаны. Засранцы! — Субботин поднялся.

Я понял, что сейчас он уйдет. И уже ничего поправить нельзя. Даже если я умру на месте. Уже ничего не исправлю. Но все равно умереть надо.

Я подал последний голос:

— Не думайте, Валерий Иванович, что я не могу сам умереть. Я могу. Вы сейчас пойдете, и я смогу. Об камень голову себе разобью. Или еще как. Гриша знает, что я до войны считался дурной. Он считает, я дурной и остался. А с дурного какой спрос? Правда?